массу энергии и прибегнуть к самым тонким дипломатическим маневрам, добиваясь разрешения ставить балет в парижской Гранд-опера на полу, покрытом линолеумом[86], чтобы танцовщики не насажали себе заноз; и вот они уже скользят, вращаются, переходят в горизонтальное положение, чтобы точнее выразить лирические чувства и ритмы Турангалила-симфонии Мессиана[87]. Затем я решил повторить этот подвиг, ознаменовавший приход современной хореографии, когда начал работать с Королевским балетом в Ковент Гарден, где ставил свой новый балет «Пеллеас и Мелизанда» на музыку Шёнберга[88].

Увы, английские танцовщики оказались менее восприимчивыми к подобным новшествам, чем французские.

Сказать, что эта работа оказалась тяжкой – значит, ничего не сказать: было практически невозможно заставить артистов двигаться не так, как их учили; они упорно сопротивлялись этому «ползанью». Труднее всего оказалось уговорить непреклонную этуаль и мою дорогую подругу Даму Марго показать остальным пример и станцевать, распластавшись по полу.

Опыт оказался неудачным, и только наше «чудовище» пребывало в веселом настроении: казалось, теперь он готов на любые авантюры. Однако, несмотря на талант моих исполнителей, балет показался мне чересчур длинным и занудным, – похоже, его не одобрила и публика.

Нуреев говорил по-французски с каким-то неуловимым акцентом; грассирующее французское «р» довольно быстро исчезло в его речи, а фразы строились на английский манер и всегда были густо приправлены американскими жаргонными словечками, хлесткими, непристойными, и это ему нравилось, он любил шокировать собеседников, выводить их из равновесия.

Со временем его неуверенный французский и вовсе вышел из употребления да и английский также канул в небытие, остался только американский, с его нецензурным лексиконом; эти словесные провокации предназначались очередной подруге, особенно, какой-нибудь «полезной» знакомой, исключительно в деловой сфере. После долгих колебаний, Рудольф начал удостаивать своей дружбой только мужчин: теперь все женщины назывались «the bitch»[89], а все молодые люди – «a nice boy»[90]. Исключение делалось только для одной Марго, к которой он относился с неизменным благоговением. Однажды, в минуту откровенности, он мне признался: «Вот на ком мне следовало жениться, это женщина моей жизни». Почти так же он относился к Мари-Элен де Ротшильд, которой признался в том, что болен, – все мы подозревали нечто подобное, но узнали правду много позже, лет десять спустя, когда ее уже невозможно было скрыть. Хочу еще назвать Дус Франсуа, его верную наперсницу, с которой он делился всеми своими горестями. Не считая этих трех муз, его могли утешить только юноши. С ними он чувствовал себя легко, на равных.

Рудольф приехал к нам из далекой страны, с ее варварской, бесчеловечной моралью, и тем не менее необычайно быстро воспринял рафинированную европейскую ментальность, которую проявлял на свой лад, обращаясь с людьми и бесцеремонно, и ласково; он наслаждался богатством и славой – славой своих хореографических шедевров и любовных похождений. Рудольф сразу освоил все тонкости и даже манерность западного образа жизни и адаптировался к ним, приправив ядреным, наперченным соусом обычаев своих предков. Это многих шокировало, но в конечном счете очень импонировало людям: в нашей атмосфере лицемерной учтивости такая встряска была подобна глотку свежего воздуха.

Глава третья

Рудольф в Цюрихе

«One night in Zurich after the ballet evening and a big boring supper, I did not feel like going to bed alone. I walked and met a wonderful thing, my type. Impossible to take my friend in my Baur au Lac Hotel, so we made love in a bosquet just in front of the lake. It was great»[91].

Несколько месяцев спустя мне довелось остановиться в том же отеле, но тщетно я разыскивал пресловутый «лесок», или отдельные деревья, или виноградную беседку, словом, хоть какое-то растительное укрытие – там не было ровно ничего, кроме чахлого куста на клумбе, вокруг которой ездили машины. Таким образом, я остался при своих сомнениях в правдивости этой его истории, хотя… кто знает!..

Квартира времен его лондонского дебюта и первых успехов была очень скромной, почти бедной: кухонька, которой он редко пользовался, обязательный душ с туалетом и комната без всякой обстановки и прикрас, одна лишь широкая, всегда растерзанная постель и телефон на стуле, постоянно занятый: Нуреев говорил по нему часами, обсуждая свои планы, балеты, в которых он танцевал или собирался танцевать; вдобавок ему непрерывно названивали какие-то девицы и парни, истерические поклонники, которые хотели услышать голос своего кумира или тщетно пытались добиться свидания.

Его первый лондонский дом стоял в запущенном саду, за садовой стеной простирался огромный красивый парк со столетними деревьями; центральное здание – светлое, без портьер на окнах – было набито разномастной мебелью. Нуреев стал богачом с первых же месяцев своей западной карьеры – его многочисленные успехи щедро оплачивались, просто ему некогда было заняться созданием роскошного интерьера, о котором он мечтал. На самом деле для Рудольфа все окружающее было лишь декорацией, и до конца его жизни мебель в средневековом стиле (он предпочитал именно такую), старинные бархатные драпировки, кожаные кордовские гобелены, картины и предметы искусства, словом, все, что декораторы позже расставили и развесили в доме, занимало его лишь на короткое время, чтобы разлечься на диване в позе утомленного султана, к великому изумлению гостей, готовых пасть перед ним на колени, точно мусульмане перед Аллахом. Благоговение к танцу, державшему его в непрерывном напряжении, репетиции и спектакли, сексуальность, проявляемая в разговорах, в непристойной жестикуляции и, наконец, в плотских утехах, – вот чем была наполнена его повседневная жизнь.

Еда и напитки, которые он поглощал в устрашающих количествах в молодые годы, безвозвратно ушли в прошлое. Нынешний Нуреев, в золотом ореоле богатства и славы, нуждался лишь в скромном минимуме, сведенном почти к нулю. Вся его энергия уходила в работу, позволяя танцевать больше других и возлагать все свои дарования на алтарь искусства, которому он посвятил жизнь.

Глава четвертая

1968

После наших с Нуреевым шумных успехов в Лондоне я очень надеялся, что за время пребывания в Милане, где мне предстояло ставить для него новый балет на музыку «Экстаза» Скрябина[92], «чудовище» покажет мне город с его скрытой от глаз ночной жизнью. Этот серый город выглядел оживленным только днем, а по ночам (если не считать проспекта Виктора-Эммануила II с многочисленными кинотеатрами и кафе, куда по субботам стекалась публика), все улицы и площади Милана, казалось, крепко спали. Увы, Нуреев был занят другими делами и, даже покончив с работой, предоставлял мне самому организовывать свой досуг; к тому же мне требовалось не так уж много итальянской экзотики, чтобы удовлетворить свое неуемное любопытство.