В 1957 году меня пригласили в один европейский город[65] на международный артистический конкурс, организованный русскими. Я отказался в нем участвовать, боясь, что мой приезд может принять политическую окраску, – одному Богу известно, насколько мне чужды коммунистические идеалы. Вместо меня туда отправилась балетная труппа парижской Гранд-опера[66].

В 1959 году поступило новое приглашение, но уже в другую страну. Я тотчас согласился, специально оговорив при этом, что не стану участвовать ни в каких дебатах и уж, тем более, давать интервью, которые могли бы создать ложное представление о моей солидарности с советским принципом распределения культуры «сверху», подобно талонам на питание.

Андре Томазо, организатор моей поездки, выполнил это условие. Из окна моего номера Гранд-отеля в Вене я наблюдал за демонстрацией многочисленных коллективов всех видов – балетных, театральных и оркестровых. Они с энтузиазмом шествовали по улицам австрийской столицы, неся транспаранты с лозунгами и распевая революционные гимны. Сам я выходил из отеля лишь в театр, где моя труппа должна была исполнять балет «Сирано де Бержерак», и при этом выбирал окольные пути, опасаясь нежелательных встреч; слава богу, мне удалось не столкнуться ни с кем из участников конкурса. И все-таки я хорошо запомнил молодого казаха со смеющимися глазами и сочными губами, который после спектакля пробрался в мою гримерку. Это был Нуреев. Он представился и, радостно потирая руки, пробормотал несколько слов по-английски, последними из которых были: «I see you again»[67].

Я вернулся в Париж и забыл об этой мимолетной встрече, как вдруг несколько месяцев спустя узнал из газет, что известный молодой танцовщик Ленинградского балета, дававшего спектакли в Театре Елисейских полей[68], попросил политического убежища у французских властей; это произошло в аэропорту Бурже, когда артисты Кировского балета возвращались домой, «на зимние квартиры»[69]. Стремясь ограничить свободу советских граждан, КГБ организовал заслон из своих русских сотрудников в штатском (при участии французских мобильных полицейских, которые никак не могли понять, в чем их задача), умело расставленных по всему залу отлетов и готовых задержать любого потенциального беглеца.

И этим дерзким беглецом оказался не кто иной, как мой юный друг, приходивший ко мне в гримерку в Вене, чтобы расхвалить наш балет. Да, на газетных снимках, иллюстрирующих это событие, я увидел знакомое скуластое лицо, смеющееся и счастливое: Нурееву наконец-то удалось сделать первый шаг по своей дороге к славе, куда его влекла только страсть к движению, к танцу, – она позволила ему выразить себя и указала, таким образом, путь, который ему предстояло пройти.

Избавившись от коммунистического гнета, Нуреев уехал в Лондон на постоянную работу по приглашению Марго Фонтейн: великая балерина, уставшая от своей монотонной театральной жизни, решила испробовать это неожиданное бодрящее средство – юного варвара, который одним фактом своего присутствия уже создавал сенсацию, чьи отсветы падали и на его партнерш; рядом с ним самые неказистые преображались в красавиц, а толстые худели, измученные сумасшедшей нагрузкой, навязанной этим одержимым. Легко представить, что в глазах Марго Нуреев был той самой жемчужиной, которой недоставало в ее короне, и она твердо решила ее заполучить.

Очень скоро феномен под названием «Нуреев» стал вездесущим: гастроли по всему миру, восторженные отзывы о его подвигах в Нью-Йорке, Париже, Лондоне, словом, повсюду, куда ни глянь, был Нуреев.

Я же продолжал существовать в других местах, на других сценах, деля свою жизнь между танцем и любовью к семье; иногда я думал о Марго, о ее новых успехах, которые часто связывались со слухами о скандальных выходках Нуреева (его рука в ширинке канадского полицейского, его пощечина артистке кордебалета и т. д.) – какая реклама! Этот молодой атлет был истинным кумиром масс-медиа, и его хореографические достижения, в сочетании с неудержимой жизненной силой, мгновенно превратили танцовщика в суперзвезду, такую же всепобеждающую, обожаемую и противоречивую, как Рудольф Валентино[70], которого он позже сыграет в кино.

Рудольф Нуреев… Теперь это имя было у всех на устах. Такого не случалось со времен Фрэнка Синатры, Элвиса Пресли и нескольких других суперзвезд. Повсюду восторженные фанаты истерически кричали, визжали, плакали от счастья при виде своего обожаемого кумира, хотя на сей раз, это чудо свершил не киноэкран и не шоу-бизнес, – оно возникло из хрупкого и вечного искусства танца, которое благодаря этому выдающемуся феномену повергало в экстаз всех без исключения – и в столицах, и в самом дальнем захолустье. Но как же все это было далеко от моих финансовых проблем, от непрерывных поисков средств, которые позволили бы мне создать новые балеты и добиться успеха моей труппы!

Рудольф не отличался красотой в общепринятом смысле этого слова – среднего роста, гибкий, мощный, крепкие бедра, мускулистые, но коротковатые ноги, плоская, как у мальчика-переростка, грудная клетка, сильные руки, чувственный рот с ложбинкой на верхней губе, нагловатая ухмылка шпаны, карие глаза с золотистыми искорками, слегка вогнутый нос и шевелюра изменчивого цвета, как песок на солнце. В общем, ничего необычного, но стоило ему кем-то заинтересоваться, как он завоевывал этого человека с первого взгляда – вопрошающего и словно говорившего: «Вы мне нравитесь, надеюсь, мы поладим?», и тут же начиналась сцена обольщения; в такие минуты он бывал совершенно неотразим. Под воздействием обаяния – какого-то особого обаяния, вы становились воском в его руках, это был истинный гипноз: он мог делать с вами что угодно, но именно в тот момент, когда вы уже готовились сдаться ему на милость, он бесцеремонно отворачивался и шел искать себе другую добычу.

Для нападения и отпора словарь Рудольфа был неизменным: либо русское слово «п…», спонтанно вырывавшееся у него в момент раздражения, либо, на втором месте, «fuck yoursef», куда более понятное в англоговорящих странах, где он гастролировал. Как правило, это ругательство, попадавшее прямо в цель, до того шокировало собеседника, что он от неожиданности буквально терял дар речи. Однако Нуреев, с присущей ему интуицией, моментально находил какое-нибудь остроумное словцо, вызывавшее улыбки окружающих, которые тут же все ему прощали.

Пара Фонтейн-Нуреев[71], впервые станцевавшая «Жизель» на сцене старой Метрополитен-опера на Бродвее, поистине незабываема. Их версию этого знаменитого классического балета XIX века прославило то, что они исполняли его как современную постановку: вместо застывшей хореографии, не менявшейся с незапамятных времен, они предложили свою собственную трактовку, проникнутую глубоким чувством и страстью, окрашенную скорбью и совершенно вневременную. В том, как они смотрели друг на друга, как бережно касались друг друга, видно было, что их третьим партнером стала любовь, точно Святой Дух, витавший меж ними.

И вот случилось непредвиденное: меня срочно