щеголяет своей наготой. Энергия и мужественность, исходящие от этой танцевальной машины, возбуждают еще больший восторг. И те, кто сопровождает его на пути к совершенству, сами становятся артистами.

Таково свойство гения – он вдохновляет всех, кто оказывается рядом.

Приехать на место встречи, сделать все задуманное, вернуться домой и после короткого вечернего туалета хоть немного поспать, чтобы компенсировать усталость от долгого репетиционного дня, а назавтра, еще не отдохнув от вчерашних трудов, снова в бой… У Рудольфа не оставалось времени на любовные страсти. Он берег силы для работы, танцуя свою жизнь.

О странах, где Нуреев давал гастроли, он не знал ничего, кроме аэропортов и театров: друзья, сопровождавшие танцовщика, делали рекламу его спектаклям и иногда заполняли пустоту его одиночества.

Стоило появиться новому лицу, как его тотчас сметал сумасшедший вихрь рабочего графика, этого неумолимого тирана балетных артистов; строгий распорядок дня смешивал все карты, чтобы как можно выгоднее разложить их ради успеха нашего «священного чудовища» в лучах прожекторов, освещавших его дни и ночи.

Таким образом, сексуальной жизнью он занимался урывками, наспех, как ополаскивают руки после еды, и отводил ей очень скромное место в своем бурном существовании. Встречи с подонками (или сливками) общества отнимали у артиста ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы сторговаться и воспользоваться добычей. Таким образом, под имиджем человека, который сжигает свою жизнь с обоих концов, наслаждаясь успехом, богатством и легкими победами, скрывался другой Рудольф – раб одной страсти, которая повелевала всем его существованием. Этой страстью был танец, властно заполнявший каждое мгновение, он вытеснял и затмевал собой все – и одиночество, и постоянные физические боли тела, измученного тяготами нашего искусства, – а, вернее сказать, жестокого ремесла с его сумасшедшими, чрезмерными нагрузками, которые позволял себе этот танцовщик.

Глава первая

1967

Ковент-Гарден. Генеральная репетиция Paradise Lost[81].

Полная катастрофа! Марго, как всегда, спокойна и собранна, но ее партнер явно витает мыслями где-то далеко, он смазывает всю хореографию, я просто не узнаю свой балет. В день премьеры, совершенно подавленный, я захожу к нему в гримерку, чтобы поговорить, пока он готовится к выступлению. «Don’t worry, I made love three times today, so you understand why I feel really great tonight»[82]. Вслед за чем я услышал весьма пикантные подробности, вогнавшие меня в краску, хотя, видит Бог, меня очень трудно чем-нибудь смутить.

И вот день премьеры Paradise Lost. В конце первой картины Нуреев, после длинной комбинации из очень простых па, которые он ускорял с каждой секундой, завершает ее, буквально нырнув в огромный портрет Марго, висящий над сценой, притом, не куда-нибудь, а прямо в ее рот, для чего нужно было очень уж метко прицелиться. После этого подвига наступили две-три секунды мертвой тишины, показавшиеся мне вечностью, а дальше…весь зал встал, наградив своего идола оглушительными аплодисментами. Это был грандиозный успех.

На следующий день Рудольф заехал за мной в своем автомобильчике, чтобы отвезти на вокзал; он помог мне нести чемоданы, а потом вручил тщательно заклеенный пакет с надписью «Осторожно, не бросать!». Это был подарок на память – дюжина бокалов из толстого стекла, на ножке, которые я приметил в витрине антикварной лавки во время одной нашей с ним прогулки. Как я ни старался сберечь эти бокалы, за долгие прошедшие годы от них остался всего один. А нынче разбит и он.

Paradise Lost пользовался в Лондоне оглушительным успехом, и было совершенно ясно, что его нужно показать в Париже. Я встретился с Жоржем Ориком[83], в ту пору директором Гранд-опера, и предложил ему этот балет в исполнении двух божественных танцовщиков. Кандидатуру Марго он принял безоговорочно, но «ваш мужик…» – нет, даже речи быть не может, это грозит разрывом дружеских связей Гранд-опера с советским посольством, – русские до сих пор не забыли оскорбительную выходку танцовщика Рудольфа Нуреева, который прорвался сквозь полицейское заграждение в аэропорту Бурже, чтобы выкрикнуть на весь мир, как он счастлив, обретя наконец свободу.

Я очень дружеским тоном посочувствовал Орику и с огорчением добавил, что в таком случае буду вынужден принять предложение Театра Елисейских Полей представить балет Paradise Lost на его сцене.

На следующий день Орик позвонил мне и сообщил о своем согласии: Гранд-опера покажет обоих моих друзей на самой прекрасной сцене Франции.

В том же году Рудольф хотел станцевать «Юношу и Смерть»[84] с Зизи, – график выступлений позволял ему выделить для этого одну (всего лишь одну!) неделю. Зизи, которая любит чувствовать себя привольно в исполняемой роли, колебалась. В конечном счете мы все-таки собрались втроем – Смерть, ее Юноша и я, постановщик этого балета, – на сцене киностудии, в окружении зеркал и многочисленных камер. Артисты взялись за работу, – им предстояло ознакомиться с моей хореографией и с ее исполнением. Воодушевленная Зизи развлекалась вовсю, общаясь с «чудовищем»; ей удалось создать на сцене непринужденную обстановку, которая позволила бы нашему Юноше продемонстрировать свой победоносный шарм, что случалось крайне редко, – обычно он подвергал своих партнерш суровым испытаниям перед тем, как снизойти до выступления с ними. Однако с Зизи все прошло благополучно: их пара прекрасно «станцевалась».

Наконец репетиции кончились, в студии установили декорацию и на сей раз отсняли весь балет с начала до конца в хронологическом порядке.

Как-то раз Нуреев поправлял грим, а я держал перед его лицом двустороннее зеркало, и он с лукавой улыбкой спросил меня: «Am I good on the screen?»[85]. Я ответил: «Ты фотогеничен, как Мэрилин Монро». Его улыбка перешла в хохот, он был счастлив и готов к съемкам.

Рудольф никогда не любил изображать умника и важничать, но его пристальный, зоркий взгляд помогал ему мгновенно, с фотографической точностью, определить, кто перед ним – друг или противник, способный на открытую борьбу или на издевательскую насмешку. Самую горячую любовь, самое большое восхищение он питал к тем людям, чьи качества, такие как отвага, физическая выносливость, острый ум, поражали его; впрочем, он также благоволил и тем, кто умел давать ему отпор, – в этом случае он расставался со своей мстительностью и горячностью, которые делали его попросту опасным.

Нуреев любил сходиться с такими людьми в ежедневном соревновании; а пренебрежение доставалось другим – пассивным свидетелям, зрителям того непрерывного спектакля, в котором он щеголял перед ними в роли злодея или, значительно реже, большого ласкового кота; в этих ипостасях он пользовался неизменным успехом, вызывая либо симпатию, либо мгновенное отторжение, в зависимости от настроя, повлиявшего на выбор амплуа, в котором он собирался выступить.

Глава вторая

1969

Мне пришлось потратить