доставили в американский госпиталь, где сразу же прооперировали по поводу кишечной непроходимости; я уж было совсем распрощался с жизнью. Несколько дней спустя включаю телевизор, чтобы посмотреть «Новости», и слышу, как «говорящая голова» объявляет о моей неминуемой смерти. К счастью, мне все же удалось выплыть к благословенному берегу выздоровления. В одно прекрасное утро раздался стук в дверь моей палаты, и – кто бы вы думали, стоял на пороге с цветами в руках? – Марго! Она пришла, по ее словам, навестить меня и заодно попросить поставить для нее новый балет в Ковент-Гарден.

Не знаю, что ею руководило, – может быть, она просто хотела подбодрить меня и поэтому предложила то, что я люблю больше всего на свете – создание нового спектакля, да еще для нее и для ее Нуреева. Мне очень хотелось сразу ответить согласием, но я был так слаб, что ничего не мог обещать. Тут пришла моя жена и все взяла в свои руки, сказав мне: «Я это улажу»; вот тогда я спокойно заснул.

После долгого периода выздоровления настал день, когда я, оказавшись перед балетным станком и зеркалом в качестве свидетеля, снова взялся за работу в ожидании наития, которое позволило бы мне сочинить новый балет для моей прославленной английской подруги.

Либретто я написал совместно с Жаном Ко; Мариус Констан работал над музыкой[72]. И вот начал рождаться балет «Потерянный рай» по сюжету Мильтона[73]. Я был еще очень слаб и все же поехал в Лондон, на встречу со «священным чудовищем»[74] – Нуреевым, которому посчастливилось найти опору в королеве английского балета; моя супруга Зизи[75], которой мне так не хватало в этом путешествии, осталась в Париже, где она играла в спектакле «Дама от “Максима”» и занималась нашей любимой маленькой дочкой.

Итак, я прибыл в Лондон и поселился в роскошной съемной квартире, окнами в Холленд-парк, где детишки, юные девицы и их кавалеры забавлялись всевозможными шумными играми – впрочем, довольно милыми, если учесть, что их отличала знаменитая флегма, свойственная британским подданным.

Я уж было приуныл: первая репетиция, невзирая на всегдашнюю любезную улыбку кавалерственной дамы Марго[76] и ее олимпийское спокойствие, стала полным фиаско. Невозмутимое «чудовище» ожидало от меня чего-то нового, и я понимал, что не имею права посрамить французский балет. Так что же делать? Отругать его, растормошить, сбить с толку, предложив хореографию, с которой он не справится? Я не нашел в себе сил сражаться с ним. Возвращаясь к себе и стоя в метро в ожидании поезда, я почувствовал, что меня шатает, и чуть не потерял равновесие – и физическое и моральное. Я вернулся во Францию первым же самолетом.

Лекарство под названием «Жанмер» всегда приводит меня в чувство: рядом с Зизи я обретаю новые силы, жизненный тонус восстанавливается, мои аккумуляторы подзаряжаются ее неистощимой энергией, и… вот я уже снова в Лондоне, где меня с нетерпением поджидают Марго Фонтейн и ее юный подопечный.

Марго сразу же предупредила меня: «Dear Ролан, если вы позволите этому красавцу-мужику командовать собой, то ненадолго задержитесь в Лондоне». И мы вновь принялись за работу, начав с вариации Нуреева. Я показал ему па, которое он одобрил. Однако, прослушав музыку снова, я решил, что неплохо было бы повторить это па три раза подряд. На что последовал категорический ответ: «Niet! One time only!»[77] Я немедленно прекратил репетицию и ушел. Когда назавтра репетиция возобновилась, он сделал это па один раз, покосился на меня и, после секундного колебания, повторил его еще дважды. Мы обменялись улыбками и с этой минуты стали друзьями и сообщниками.

Моя дорогая матушка, приехавшая в роскошную, светлую лондонскую квартиру, снятую для меня на время лондонских репетиций, намеревалась заниматься организацией моих ужинов и регулировать по телефону расписание моих рабочих дней. Однако все пошло совершенно иначе. Рудольф решил самолично руководить моей жизнью: по утрам он заезжал за мной на маленьком, недавно купленном автомобильчике, который водил гордо и довольно неумело, и к вечеру, доставив меня обратно, молниеносно исчезал, спеша вернуться к своим любимым развлечениям.

Но часто маме приходилось ужинать в одиночестве: я встречался со своим юным водителем и по вечерам, чтобы сопровождать его в лондонских походах по ресторанам, где собирались знаменитости, приезжавшие сюда расслабиться, по французским бистро и по самым подозрительным пабам, где пиво текло рекой и толклись всякие подозрительные личности, некоторые – в женских нарядах. После этих экскурсий мой преданный друг отвозил меня домой, где мама давно уже спала, а сам, полный энергии, уезжал, чтобы еще немного покататься по городу перед возвращением в свою двухкомнатную квартирку.

На следующее утро он звонил в дверь, и все повторялось сначала: класс, репетиции, чай у Black Queen[78] – матери Марго, которая в молодости, видимо, была так же ослепительно красива, как ее царственная дочь с глубокими черными глазами; она жила рядом с нашим репетиционным залом, и мы с Марго и Рудольфом ежедневно заходили к ней на break[79], где за чашкой чая подробно обсуждали план работы на завтра. Затем Нуреев отвозил меня домой, и я проводил часок с моей дорогой мамой – мне было стыдно, что я ее забросил. Время летело так быстро, что я нередко забывал о ней, да простит меня Бог.

Через несколько дней, устав от своего одиночества, она вернулась в Париж, оставив меня на растерзание юному ментору, который распоряжался моим образом жизни весьма сомнительным, а часто и вовсе неожиданным образом. Но можно ли было жаловаться на отношение такого преданного и бескорыстного друга?! Самое забавное, что в те времена, в зените своей молодой славы он уже был известен всему Лондону. Люди глазели на него при встречах, но не смели подойти ближе или попросить автограф: «чудовище» принимало таинственный, высокомерный вид и смотрело сквозь них, точно Сфинкс, так хорошо знакомый любителям кино[80].

Иногда передо мной всплывают отдельные образы прошлого, удивительно яркие и четкие, озаряющие мои воспоминания.

Шли дни, и мы с Рудольфом стали неразлучны, мне даже случалось оставаться у него ночевать, чтобы не проводить вечера в одиночестве, и хотя в квартире была только одна кровать, на гостеприимство хозяина это не влияло, напротив, – после долгих разговоров, перебиваемых неудержимым хохотом, мы укладывались в постель, спина к спине, как родные братья, и только наши сновидения были направлены к совершенно разным горизонтам.

Ангельский лик – да, наверное; дьявольски острый ум – наверняка; и поистине крылатые ноги, с невероятной мощью возносящие вверх его тело. Этот атлет внушает восхищение соразмерностью всех своих членов, включая и мужской, – он им гордится, он бесстыдно