— Простите, господин фельдкурат, — отозвалсяШвейк, — извольте мне сами приказать, чтобы я не вмешивался в ваши дела,иначе я и впредь буду защищать ваши интересы, как полагается каждому честномусолдату. Этот господин совершенно прав — ему хочется уйти отсюда самому, безпосторонней помощи. Да и я не любитель скандалов, я человек светский.

— Мне уже это начинает надоедать, Швейк, — сказалфельдкурат, как бы не замечая присутствия гостя. — Я думал, что этотчеловек нас позабавит, расскажет какие-нибудь анекдоты, а он требует, чтобы яприказал вам не вмешиваться в эти вещи, несмотря на то, что вы два раза ужеимели с ним дело. В такой вечер, накануне столь важного религиозного акта,когда все помыслы мои я должен обратить к богу, он пристаёт ко мне с какой-тоглупой историей о несчастных тысяче двухстах кронах, отвлекает меня от испытаниясвоей совести, от бога и добивается, чтобы я ему ещё раз сказал, что теперьничего не дам ему. Я не хочу больше с ним разговаривать, чтобы не осквернятьэтот священный вечер! Скажите ему сами, Швейк: «Господин фельдкурат вам ничегоне даст».

Швейк исполнил приказ, рявкнув в самое ухо гостю.

Однако настойчивый гость остался сидеть.

— Швейк, — сказал фельдкурат, — спросите его,долго ли он ещё намерен здесь торчать?

— Я не тронусь с места, пока вы мне не уплатите, —упрямо заявила гидра.

Фельдкурат встал, подошёл к окну и сказал:

— В таком случае передаю его вам, Швейк. Делайте с нимчто хотите.

— Пойдёмте, сударь, — пригласил Швейк, схвативнезваного гостя за плечо. — Бог троицу любит.

И проделал своё упражнение быстро и изящно под похоронныймарш, который фельдкурат выстукивал пальцами на оконном стекле.

Вечер, посвящённый благочестивым размышлениям, имелнесколько фаз. Фельдкурат так пламенно стремился к богу, что ещё в двенадцатьчасов ночи из его квартиры доносилось пение:

Когда в поход мы собирались,

Слезами девки заливались.

С ним вместе пел и бравый солдат Швейк.

* * *

В военном госпитале жаждали соборования двое: старый майор иофицер запаса, бывший банковский чиновник. Оба получили в Карпатах по пуле вживот и теперь лежали рядом. Офицер запаса считал своим долгом собороваться,так как его начальник, майор, жаждал собороваться, а он, подчинённый, считал,что нарушил бы чинопочитание, если б не дал и себя соборовать.

Благочестивый майор делал это с расчётом, полагая, чтомолитва исцелит его от болезней. Однако в ночь перед соборованием они обаумерли, и когда утром в госпиталь явился фельдкурат со Швейком, оба воиналежали под простынями с почерневшими лицами, какие бывают у всех умирающих отудушья.

— Так торжественно мы с вами ехали, господин фельдкурат,а нам всё дело испортили! — досадовал Швейк, когда в канцелярии имсообщили, что те двое уже ни в чём не нуждаются.

И верно, прибыли они сюда торжественно. Ехали на дрожках,Швейк звонил, а фельдкурат держал в руке завёрнутую в салфетку бутылочку смаслом и с серьёзным видом благословлял ею прохожих, снимавших шапки. Правда,их было немного, хотя Швейк и старался наделать как можно больше шуму своимколокольчиком. За дрожками бежали мальчишки, один прицепился сзади, а всеостальные кричали хором:

— Сзади-то, сзади!

Швейк звонил, извозчик стегал кнутом сидевшего сзадимальчишку. На Водичковой улице дрожки догнала привратница, член конгрегациисвятой Марии, и на полном ходу приняла благословение от фельдкурата,перекрестилась, потом плюнула:

— Скачут с этим господом богом, словно черти! Так ичахотку недолго получить! — и, запыхавшись, вернулась на своё староеместо.

Больше всего звон колокольчика беспокоил извозчичью кобылу,у которой с этим звуком, очевидно, были связаны какие-то воспоминания. Онабеспрестанно оглядывалась назад и временами делала попытки затанцевать посредимостовой.

В этом и заключалась та торжественность, о которой говорилШвейк.

Фельдкурат прошёл в канцелярию, уладил финансовую сторонусоборования и предъявил счетоводу госпиталя счёт, по которому военное ведомстводолжно было заплатить ему, фельдкурату, около ста пятидесяти крон за освящённыйелей и дорогу. Между начальником госпиталя и фельдкуратом завязался спор на этутему. Последний, ударив кулаком по столу, заявил:

— Не думайте, капитан, что соборование совершаетсябесплатно. Когда драгунского офицера командируют на конский завод за лошадьми,ему платят командировочные. Искренне жалею, что те двое раненых не дождалисьсоборования, это обошлось бы вам ещё на пятьдесят крон дороже.

Швейк ждал фельдкурата внизу в караульном помещении сбутылочкой освящённого елея, возбуждавшей в солдатах неподдельный интерес. Одиниз них высказал мнение, что это масло вполне годится для чистки винтовок иштыков. Молодой солдатик с Чехо-Моравской возвышенности, который ещё верил вбога, просил не говорить таких вещей и не спорить о святых таинствах: дескать,мы, как христиане, не должны терять надежды.

Старик запасной посмотрел на желторотого птенца и сказал:

— Хороша надежда, что шрапнель оторвёт тебе голову!Дурачили нас только! До войны приезжал к нам депутат клерикал и говорил оцарстве божьем на земле. Мол, господь бог не желает войны и хочет, чтобы всежили как братья. А как только вспыхнула война, во всех костёлах стали молитьсяза успех нашего оружия, а о боге начали говорить будто о начальникеГенерального штаба, который руководит военными действиями. Насмотрелся япохорон в этом госпитале! Отрезанные руки и ноги прямо возами вывозят!

— Солдат хоронят нагишом, — сказал другой, —а форму с мёртвого надевают на живого. Так и идёт по очереди.

— Пока не выиграем войну, — заметил Швейк.

— Такой денщик-холуй выиграет! — отозвался из углаотделённый. — На фронт бы таких, в окопы погнать вас на штыки, к чёртовойматери, на проволочные заграждения, в волчьи ямы, против миномётов.Прохлаждаться в тылу каждый умеет, а вот помирать на фронте никому неохота.

— А я думаю, как это здорово, когда тебя проткнутштыком! — сказал Швейк. — Неплохо ещё получить пулю в брюхо, а ещёлучше, когда человека разрывает снаряд и он видит, что его ноги вместе сживотом оказываются на некотором расстоянии от него. И так ему странно, что онот удивления помирает раньше, чем это ему успевают разъяснить.

Молоденький солдат сочувственно вздохнул. Ему стало жалкосвоей молодой жизни. Зачем он только родился в этот дурацкий век? Чтобы егозарезали, как корову на бойне? И к чему всё это?

Один из солдат, по профессии учитель, как бы прочитав егомысли, заметил: