Интересно, почему я не могу полюбить Багрова, хотя онромантичнее Мефа втрое и заботливее раз в семь? Видимо, новая любовь неприходит просто так. К ее приходу надо морально приготовиться. Чуток убраться вдуше, замести мусор в углы. А так глупо ожидать, что ты шлепаешь, скажем, натренировку, а тут – бум! бац! – человек всей твоей жизни. Да ты его и неузнаешь, потому что, во-первых, он смотрит в сторону и думает про футбольныйматч, а, во-вторых, лицо у него закрыто старым матрацем, который он тащитвыбрасывать на помойку.

И вообще надо выкинуть из головы все эти мысли. Явалькирия-одиночка, а раз так, то любовь не для меня. Если рвать, то рватьсовсем. Полумер не бывает. Не бывает полунадлома или полуболи».

Ирка встала, закрыла ноутбук и положила его на подоконник.Голова болела уже не так сильно. Молодые свежие силы постепенно приходили насмену той энергии, что вылакал жадный Фролок.

Идеал: человек, который всю жизнь вечером живет радостныможиданием завтрашнего дня, а, утром каждого следующего дня встает с твердымосознанием того, что этот день наступил.

«Книга Света»

В тот день на Чимоданова снизошло вдохновение. Оно отыскалоего в объятиях Морфея, бесцеремонно отряхнуло от крошек сна и вручило кусокодноцветного скульптурного пластилина. Петруччо сел и послушно принялся лепитьчеловечков.

Примерно через полчаса к нему без стука вошел Меф и, несказав даже «доброе утро!», направился к зеркалу. У самого Мефа в комнатезеркала не было.

– Решил собой полюбоваться? Тебя что, Вихровапокусала? – поинтересовался Петруччо.

Он сидел на полу и старательно дышал на вылепленногочеловечка, оживляя его.

– Нет. Мне кажется, у меня лицо меняется, – сказалМеф.

Чимоданов был единственный, кому он об этом сказал. Дафнанемедленно забила бы тревогу, выдав больше внимания, чем он был способенпереварить. Петруччо же настолько интересовался только сам собой, что помнить одругих был органически не способен.

– Прыщи? – радостно спросил Чимоданов.

– Нет. Само выражение лица. Высокомерное. Резкое. Глазазапали.

– А-а-а. Я-то думал: нашего полку прибыло, –разочарованно протянул Чимоданов и вдруг ляпнул такое, глубину чего сам неосмыслил: – А про выражение чего ты удивляешься? Печать Каина. Бог шельмуметит, – заявил он и снова принялся пыхтеть на пластилин.

Меф содрогнулся. Он слышал об этом и прежде и даже замечал,что у большинства их клиентов неприятные лица, но никогда не пыталсясистематизировать.

– Не оживляется никак! А, это же комиссионерскийпластилин! Не надо было у мрака заказывать. Можно было и в худсалонекупить… – бубнил в эту минуту Чимоданов.

Обнаружив, что Меф продолжает жадно слушать, он сказал:

– В общем, как пьяниц беспроигрышно видно, так и всякихпрочих. У всякого порока свое клеймо. Просто у одних лицо дольшесопротивляется, у других меньше.

И Чимоданов снова засопел на пластилин. Сегодня Петруччо былв кожаной жилетке без рукавов. Жилетка шла Чимоданову гораздо больше пестрыхсвитеров. В ней он смахивал на цыгана. Руки у него тоже были цыганьи – тощие,без видимой мускулатуры, но жилистые и цепкие. Правый бицепс обвивалататуировка – ленточный китайский дракон.

– Да что ж это такое! Не хочешь оживать, собакатакая! – ворчал Чимоданов.

Кусок пластилина, от которого Петруччо настойчиво требовалжизни, внезапно сам собой смялся, принял новую форму, выскользнул из рукЧимоданова, и на столе заплясал маленький глумливый комиссионерчик.

– Папаша! Папаша, эйдос дай! – пищал он,протягивая к Петруччо ручки.

Чимоданов кивнул, взял со стола словарь и с размаху опустилего на голову комиссионерчику. Под книгой что-то хлюпнуло.

– А те, что недвижимостью занимаются, эти как умныеобезьянки. Взгляд у них такой – чик! рентген! – а потом сновасладенький! – продолжая прерванный разговор, сказал Чимоданов.

Меф невольно представил себе быстрое, умное, сладкое лицо…

– А ты наблюдательный! – сказал он.

Петруччо не стал прикидываться польщенным. Мания величияимеет кучу минусов и лишь один большой плюс. Тех, кто ею страдает, невозможноудивить.

– Я же и из глины много леплю, не только из этой дряни.У меня это профессиональное…

– Ты с детства лепишь? Давно начал? – спросил Меф.

Когда он познакомился с Чимодановым, тот уже достиг в лепкевысокого уровня. Получается, начал раньше.

– Угу. Я был задумчивый ребенок. Правда, задумчивостьмоя была слабоумного характера. Прихлопнуть кому-нибудь пальцы дверью, связатьверевкой, кинуть камнем. А потом мне как-то купили белую глину, не какой-нибудьтам вонючий пластилин, ну я и подсел… – Петруччо ностальгически шмыгнулносом. – Ты, Буслаев, не страдай! У тебя есть, конечно, уже печать, но наначальной стадии. Жить пока можно. И вообще я завидую тебе белой завистью… Ну,может, с небольшими черными прожилками! – добавил он покровительственно.

– Почему завидуешь? – заинтересовался Меф.

– Ну ты как-никак наследник конторы, девчонка у тебяесть, и вообще ты на рожу симпатичный. А я вот моральный уродец, и, как никрути, мне приходится тщательно эксплуатировать эту тему, – заявил он.

Меф взглянул на дарх. В его витых спиралях заблудилсясолнечный луч. Луч метался, бился о края, как загнанный, и вдруг исчез.Сожравший его дарх имел удовлетворенный вид.

* * *

Чимоданов враскачку вошел в приемную и с размаху плюхнулся вкресло. Улита оценивающе уставилась на него.

– И как ощущения? Ничего не чувствуешь? – ласковоспросила она.

– Нет.

– И совесть не чешется? Когда садишься на червяков –извиняйся перед ними, пожалуйста. Им ведь обидно, хотя они и маленькие, –пояснила ведьма.

Чимоданов подскочил на метр и с ужасом уставился на сверток.Сквозь газету проступала красная кашица.

– Что это?

– Корм для рыб, мотыль. Я завела себе золотую рыбку. Еезовут Федя.

Улита кивнула на свой новый стол, где между двухчерепов-чернильниц стоял аквариум. В аквариуме, плохо понимая, куда она попала,плавала пучеглазая рыба.