Они поднялись на седьмой ряд, прошли в украшенную красными цветами: крокусами, бугенвиллиями, – ложу-беседку. Здесь уже сидели все консулы со своими семьями и личной прислугой. А еще ступенькой выше чинно восседали в креслах Морнелий Слепой, его брат Фитиль, супруга Наурика Идеоранская и отпрыски: братья Флариэль, Итиль, Морнелий-младший и сестры Сигрина и Аль.

Илла приложил персты ко лбу и поприветствовал консулат и короля.

– Да осветит солнце ваш путь.

Ответом ему стали улыбки, кое-где уже пьяные. На сцене пока было темно.

Юлиан, сев сбоку от советника, не выдержал и обернулся, дабы встретиться беглым взглядом с королевой Наурикой. Та утопала в одеждах – только белое лицо и тонкие пальцы выглядывали из-под тяжелых объятий парчи.

Он ждал, пока взгляд королевы не остановится на нем. И когда это произошло, он в приветствии приложил пальцы ко лбу, по-южном, затем вежливо улыбнулся и медленно отвернулся. Наурика ответила беспристрастным взором, глядя сквозь, и тут же отвлеклась на свою маленькую дочь.

«Обиженная женщина хуже гарпии», – сделал вывод вампир. За два месяца Илла Ралмантон так и не получил красного конверта. Ну что же, что случилось, то случилось – сделанного не воротить. Тем не менее, хотя Юлиан и старался больше не смотреть за спину, ибо очень выразителен такой взгляд для всех прочих, сам он чувствовал, что Наурика его все-таки разглядывает. Или ему так хотелось.

Чуть погодя он посмотрел вправо.

Там, в другой беседке, восседал архимаг. Он утопал в подушках и беседовал с военачальником Рассоделем Асуло касаемо передачи власти по проверке прибывших во дворец Илле Ралмантону. Взор Юлиана скользнул по архимагу и остановился на его жене – Марьи.

Жена у Абесибо Наура слыла редкой красавицей. Ей уже было под полсотни лет, но она смогла сохранить красоту тридцатилетней, красоту удивительно породистую.

Как и ее супруг, Марьи родилась в Апельсиновом саду, некогда принадлежащем Нор’Эгусу. И как у многих эгусовцев, глаза у нее были цвета меда. Сама она тоже напоминала медовую статую: загорелая, с кожей цвета латуни, с подернутыми кроткостью глазами тигрицы, с тонким станом хищницы.

Прекрасная Марьи была одета, как и все покорные элегиарские жены, во множество тканей, но казалось, что тело ее двигается будто отдельно от одежды – и каждому открывалась ее природная грация и утонченность. Марьи не баловалась модой и не белила отчаянно лицо, как это делали придворные, но, сделай это, возможно, она бы не была так красива, как сейчас. И все взгляды устремлялись к ней. Все смотрели не на королеву, сидящую в кресле, как в железных тисках, а на Марьи, которой подчинялось все пространство вокруг. Она то и дело двигалась, улыбалась и гладила мужа по плечу, позволяя себе прилюдно это выражение любви. А вокруг нее сидели ее дети: красивые, статные, с таким же затаенным хищным взором, передавшимся и от отца, и от матери.

Один лишь Мартиан Наур, младший сын архимага, сидел отстраненно где-то сбоку, ближе всех к Юлиану. Облокотившись в кресле на руку, он задумчиво глядел на еще пустую сцену.

Юлиану редко приходилось видеть такую благородную мужскую красоту, как у Мартиана. Разве что у Дзабанайи Мо’Радши, но привлекательность посла складывалась более от его обаяния, от его горящих огнем глаз, которые разливали вокруг кипучую энергию. Глаза же Мартиана были кротки, взгляд его – задумчив, а красивые черты обрамляли этот спокойный, в чем-то угнетенный взор.

Пение труб прервало разглядывание семейства Науров. Меж трибун зажглись светильники, развешанные на жердях, и взор Юлиана устремился туда.

* * *

На помост взошел лицедей, облаченный в черную мантию и золотую маску – маска была безлика, сделана в виде древесной коры с прорезью для рта. Он поднял ввысь руки, распростер их, и оттого Юлиану вспомнился храм Гаара с пылкими речами жреца. Так и здесь, в широком жесте лицедей неожиданно громко возвестил:

Над театром нависла тишина.

Лицедей выкинул руки вперед – и раздался грохот, подобный тому, как грохочет небо. Из-под пола выскочили молнии и вспыхнули ярчайшим светом, разрезав пространство трибун пополам. В этой яркой, но короткой вспышке света стало видно поблескивание магического щита вокруг консульских беседок.

Сцена заходила ходуном. С воем туда выбежала рычащая стая оборотней. На цепях вывели визжащих гарпий, которые рвались укусить своих истязателей, но им мешал намордник. Огоголились клыками вампиры. Заскакали чертята, пытаясь вырваться из миниатюрных кандалов. Из мешка достали сильфов и разбросали их; белоснежные крылья мотыльков забились светом и полетели к потолку. Зашипели вурмы на руках демонологов. Заизвивались кольцами, вторя шипением, наги-рабы. Завопили суккубы, измазанные грязью, являя из себя диких демониц.

В воздух взметнулись струи пламени, символизируя извержение вулканов, и растворились в воздухе – иллюзия.

Лицедей подбежал ко второй половине сцены, укрытой черными тканями. За ним поволоклось все демоническое отродье. Полотнища сдернули, и всем открылись большие чаши, символизирующие тогда еще пролив, а не залив Черную Найгу.

Снова раздался грохот: ужасающий, судорожный. И опять забили молнии и огонь из-под пола. Засвистел насланный ветер, сгустилась иллюзионная тьма.

Вещатель, склонившись над чашами с черной водой, будто падая, неистово закричал:

И тут благодатное сияние залило сцену. Это распахнулись обсыпанные сильфовской крошкой плащи других лицедеев. Лицедеи пришли в сверкающих мантиях. Пришли горделивые, но молчаливые. Их было десять. Они шествовали к краю чаш в золотых масках, символизирующих каждого бога: Прафиала, Гаара, Химейеса, Шине, Зейлоару, Офейю и еще четверо безликих, которые обозначали оккультных и утерянных Праотцов, а также всех тех, чьи детища погибли в жерновах времени.