В испуге Берта подскочила и проверила орущего и недовольного ребенка – вроде ничего не повредил. Тогда она быстро уложила младенца в корзину и прижала ее к груди. Мужик же уже нервно ковырялся в повозке, двигал скудную глиняную утварь, пока не достал увесистую дубину.

– Вахрой! – испуганно вскрикнула Берта.

– Замолчи! – Вахрой сам трясся.

– Костер, костер разведи, Вахруша!

– Ветер слишком сильный. Умолкни, дура!

И Берта, растеряв всякий норов, замолчала, лишь прижалась с дитятей в руках к мужу. Вой раздался уже ближе, за соснами.

Из покрова ночи на тракт ступили волки: высокие, в васо ростом, с густой серо-бурой шерстью. Да вот только ребра их торчали палками, а худые животы подтянулись и прилипли к позвоночнику. Красно-желтые глаза зажигались то тут, то там.

– Вахрой… – застонала в рыданиях Берта.

Ребенок недовольно пошевелился, замотанный с головы до пят пеленками, и закричал от ворвавшегося в корзинку из-за наклона ветра, что остро кольнул его по пухлым щекам. Волки навострили уши и стали окружать поселян.

– Пошли вон, твари! Вон! – прокричал как можно смелее Вахрой и замахал в воздухе дубиной.

Они стояли рядом друг с другом, Берта и Вахрой, прижавшись к боку накренившейся телеги, и дрожали. Холодный ветер хлестал их по лицам, сорвал шапку с мужицкой головы, чего тот и не заметил.

Крупный, самый высокий и тощий из стаи, волк оскалился и прижал уши к голове. Стрелой он прыгнул на человека. Раздался хруст, и крепкий Вахрой успел скользнуть краем дубины по морде. Волк завизжал и отпрыгнул, кровь залила снег, но в руку мужику вцепился уже второй. Заскреб когтями по многослойному нищему тряпью. Зубы клацнули, пытаясь добраться до шеи. А там подоспел и третий. Другие кидались на ревущих мулов. Вахрой закричал так, как никогда не кричал раньше.

Берта не выдержала. Спрыгнув с другой стороны телеги, она побежала по тропе без оглядки, проваливаясь в снег, дальше. Все дальше и дальше. Прочь по тракту. Впрочем, тропу порядком замело, и где тракт, а где лес – тяжело было понять. Женщина прижимала к себе корзину с орущим младенцем, мороз щипал так и не укрытую грудь, а паршивые сапоги, доставшиеся от матери, глотнули пухлого снега.

Сзади разносились крики, мужа и мулов, вперемешку с волчьим рычанием. Но очень скоро все пропало, и лишь скрип уже замерзших ног в плохонькой обувке оповещал о том, что здесь кто-то есть. Берта не останавливалась. Волки сожрут мужа, двух мулов – ну чем не добыча? Отстанут же, поди.

Она бежала во тьме, отдаляясь от тракта с каждым шагом. Бежала, как ей казалось, долго. Но луна так и висела в небе, показавшись из-за грузных серых облаков лишь на мгновение, а лес все не кончался. «Где Ясеньки? Где большак?» – Берта рыдала, но боялась вернуться. Скрип от каждого шага казался невыносимо громким в ночи, а ребенок продолжал вопить. Среди сосен, в пелене метели, загорались желтые глазки киабу, которые следили за женщиной.

– Тише ты, маленький… Тише, а то услышит кто… – умоляла младенца Берта, но безуспешно. Попробуй объясни молокососу, который еще даже не сидел, что они в лесу.

И их услышали. Вой, снова этот вой. Они выбежали слева. Эти же? Возможно, морды в крови, но их меньше. Другие, вероятно, караулят добычу. Берта зарыдала и побежала дальше, загребая сапогами снег к промерзшим насквозь ногам. Шапка с теплыми наушами, которую муж подарил на праздник Лионоры, осталась где-то позади. Черные, как смоль, вихры безжалостно трепал ветер.

Волк прыгнул справа – добыча казалась легкой. Женщина упала на снег, подмяла под себя корзину и завопила. Непонимающее дитя ей вторило, испугавшись удара. Второй волк прыгнул на спину, вцепился в одежду. Они рвали, кусали и царапали, но Берта продолжала корчиться над корзиной, пряча сокровище под животом, согнувшись пополам и обняв.

В конце концов, в лесу все смолкло и вслушалось. Утробно рычали волки, пытаясь добраться до чего-то пищащего под телом убитой женщины. Но та, словно была еще живая, не отпускала.

А потом они, как один, подняли морды, вслушиваясь в черные дали сосняка. Волки сделали шаг назад, поджали пушистые хвосты и отступили – исчезли в снежной пелене.

Чуть погодя от бурелома отделились черные создания, под два десятка. Крупные, с лоснящимся мехом и длинными передними конечностями, они спустились с заваленного старыми соснами пригорка, обступили труп и стали нюхать. Слизнули с отрешенного из-за смерти лица снег вперемешку с кровью. Один из вурдалаков, когда понял, что женщина мертва, вцепился в одежду и попытался оттащить тело. Наконец, над стремительно заметаемой снегом корзиной с дико вопящим младенцем склонились морды: с приплюснутыми носами и маленькими глазками, посаженными глубоко на широкой морде.

Самый крупный вурдалак, вожак, схватился неловко за ручку корзины зубами и, скуля от неудобной тяжести, помчался со всей прытью на запад.

* * *

Утром.

Кобыла с трудом взметала снег на тракте, проваливаясь по самую грудь в сугробы, что намело ночной вьюгой. В конце концов, Йева не выдержала, сползла с седла и буквально нырнула в объятия снега. Отплюнулась и побежала, что есть сил, к краю леса.

У ворот Офуртгоса, позади нее, топтались три сопровождающих охранника в гвардейских доспехах Тастемара. Им было приказано не мешать, но мужчины не находили себе места, видя, как щуплая графиня тонет в сугробах.

От черных деревьев отделился вурдалак. Он, шатаясь, подошел к Йеве по снегу и рухнул на все четыре лапы. Хозяйка Офурта перехватила у него поклажу, быстро потрепала зверя по уставшей морде и очень живо побежала назад, держа корзину над головой.

Младенец внутри корзины притих и казался будто мертвым, но его сердечко еще трепыхалось во впалой груди. Стучало оно тихонько и медленно, как у спящего, а ресницы на бледном лице укрылись снегом.

– Покормите вурдалака! – бросила гвардейцам Йева.

Она вскочила на кобылу и поскакала сквозь живой и гудящий городок к замку, а за ней, тоненькой, как тросточка, еле поспевали два бугая. Третий остался кормить вурдалака, который не остановился за всю ночь ни на мгновение, гонимый чужой волей.

Калитка ворот распахнулась. Йева, минуя амбары, конюшни и пристройки, вбежала в промозглый донжон. Там перепуганные слуги в спальне подали уже подготовленные меховые одеяла. Графиня спешно размотала младенца, сняла с него грубую, выцветшую шапочку и принялась растирать ручки и ножки.

Младенец лежал в мехах и не шевелился. Губы и щечки у него были цвета синевы. Снег оттаял с его замерзших ресниц и теперь стекал холодными ручьями по белому тельцу. И все-таки, чуть погодя, он раскрыл свои плотно сжатые кулачки и попытался закричать, но не смог – лишь кривлялся, будто в беззвучном вопле, да медленно, чересчур медленно водил из стороны в сторону конечностями.