* * *

Она лежала рядом, глядела в полутьму под балдахином и загадочно улыбалась. В комнате было прохладно, но, разгоряченная, Наурика сдвинула тяжелое одеяло, чтобы остудить тело. Затем перевернулась, обняла подушку белыми руками, легла на нее грудью и взглянула на лежавшего рядом Юлиана. Глядела хитро, едва прикрыв веки. Тот же прислушался к потайному коридору, где стоял Латхус, и перекатился, покинул пышную и высокую кровать.

– Куда ты? – спросила Наурика.

– Мне пора.

Уже застегивая жилет, он обернулся. Разглядел в ночи, рассеянной светом лампы, нежное тело королевы, вспомнил ее податливость. И обрадовался, что, как дурак, не вернулся к Илле, чтобы получить наказание за отказ.

– Ты здесь должен быть до рассвета, – Наурика различила иронию в ответе. – Таков уговор с твоим отцом.

– Разве я не должен был по уговору удовлетворить ваши желания? Вы устали, и, кажется, довольны. Или вам мало?

– Но на улице проливень…

– Кто боится дождя, попадает под град. Я был рад познакомиться с вами, почтенная Маронавра. Прощайте.

– Прощайте? – Наурика обиженно вздернула бровь. – Прежде чем ты покинешь комнату, я хочу услышать от тебя извинения.

– Да, прощайте.

Юлиан отворил дверь и ушел, не оглядываясь на мягкую фигурку в объятьях пышных одеял. У лестницы его уже ждал Латхус. Они вдвоем спустились к комнате с бельем, где Юлиан заметил, что следы от сапог кто-то отмыл, скрыв тайную тропу к двери в стене. Однако вокруг не было ни души – дворец еще спал. В окна плескало дождем, снаружи выл и яростно кричал ветер.

Они вернулись той же дорогой к особняку. Особняк был темен, и веномансер вначале счел, что Латхус позволит ему вернуться в спальню. Но вместо этого наемник пошел к малой гостиной на втором этаже. Там, в глухой комнатушке без окон на диване лежал в халате Илла, и весь его облик говорил о том, что он не в духе.

Юлиан склонил голову в почтении и замер, видя, как злоба в глазах Иллы стала вырастать до невероятных размером. Дверь гостиной захлопнулась. Тамар потер лампу, и морщины на лице советника стали отчетливее и глубже.

– Ты, верно, раб, счел, что имеешь в этом доме права? И смеешь противиться воле хозяина?

Юлиан вздохнул. Он не понимал, каким образом старик Илла уже узнал о его разговоре с Латхусом, ибо наемник все время простоял за дверью, слушая. Или дело в магических камнях? Чертовы камни. Этими же камнями тогда разоблачили гневные речи Сапфо с год назад.

– Отвечай, – заскрежетал Илла Ралмантон.

– Достопочтенный, я помню о договоре касаемо моей службы веномансером…

– И тут же забыл о нем, сукин ты сын, когда увидел перед собой королеву! Подойди ближе! Ты знаешь, чего мне стоило положить тебя к ней в постель? Знаешь? Ближе!

Илла с кряхтением встал с дивана, и, придерживаемый Тамаром, подошел к стоящему у резного светильника Юлиану.

– Чего ты стоишь и смотришь на меня как баран на новые ворота? Почему ты, свинья, опозорил меня своим норовом?!

– Достопочтенный Ралмантон, я – не инкуб, рожденный для ублажения женщин. Я не научен быть любовником по вызову аристократок, и подобному учиться не собираюсь!

Ярость Иллы излилась из его чаши. Он зашипел и очень ловко для своего чахлого тела выкинул вперед руку, ухватившись за ухо Юлиана. Тот от неожиданности вскрикнул, попробовал отпрянуть, но пальцы советника потянули ухо на себя, заставив наклониться.

– Если придется, то ты, сукин сын, станешь инкубом! Если я скажу, ты ляжешь с любой женщиной, на которую я укажу! Ты понял? – Илла, сверкая яростно глазами, зашипел на ухо побелевшему от такой выходки Юлиану. – Я о твоем благополучии пекусь, дубоум! Я два месяца вел переговоры с королевой, чтобы ее выбор пал на тебя! Как ты не понимаешь, что только чины и влияние вышестоящих господ оградят тебя от посягательств Абесибо. Когда я дам тебе свободу, ты уже не будешь под защитой закона, а только под моим покровительством! А когда умру и я, то Абесибо тебе припомнит все десятикратно. Только тот, кто выше консулов, может оградить тебя от их посягательств!

Юлиан, привыкший, что чиновник беспокоится лишь о себе да о королевских делах, смутился. Его негодование сменилось стыдом. Он вспыхнул лицом, стоя в согнутой позе, и сказал:

– Вы могли бы хотя бы предупредить… Если бы я знал! Такие дела не вершатся вслепую!

– Да кто ты такой, чтобы я перед тобой отчитывался? Кто?

Илла злобно заскрежетал и больно выкрутил Юлиану ухо, отчего тот выгнулся, но противиться не посмел.

– Абесибо не посмел бы тронуть тебя, если бы по дворцу разнеслась весть о том, что ты – фаворит королевы. А я бы позаботился, чтобы он узнал это! А что теперь, дубоум? Ты как скотопас ввалился к светлейшей особе в грязных сапогах, и еще обвинил ее в неверности супругу!

Снова хрустнуло ухо – это Илла вывернул его уже в другую сторону, и Юлиан, красный как рак, протяжно взвыл.

– Тебе тридцать лет! Тридцать! Чему, черт возьми, учил тебя Вицеллий, этот отпетый мерзавец, что я вижу перед собой маменькина сыночка, а не негодяя! Почему он не вбил в твою дурью башку умные мысли? Ты не умеешь выживать среди сволочей! А когда я умру, что ты будешь делать? Вот что ты собирался делать?

– Уйду.

– Куда ты уйдешь от своей пустой головы? Ты, стало быть, думаешь, что я – безумец?

– Нет, вы не безумны и много опытнее меня.

– Хорошо, что ты это понимаешь! Но что было в твоей дурьей голове?!

– Глас чести…

Злоба в глазах старика угасла и сменилась насмешкой. Пальцы его отпустили уже опухшее ухо Юлиана, и тот отшатнулся.

Илла тяжело закашлялся и тоже качнулся – его здоровье не прощало ему и такого напряжения. Юлиан попытался поддержать его, но он лишь злобно отмахнулся, и, ведомый Тамаром, вернулся на диван. Там он упал в подушки, пока его протеже стоял и чесал пылающее ухо, как провинившийся мальчишка, которым себя сейчас и чувствовал.

– Честь… Честь! – Илла печально усмехнулся. – Нет ее, особенно здесь, во дворце, где ее топчут еще в зародыше, как нечто презренное, стараясь сохранить лишь репутацию… Живи по расчету, а не по чести, Юлиан… Надо ударить в спину? Бей! Надо подставить? Подставляй! Надо защититься? Формируй союзы, пусть даже они будут через постель! – он закашлялся, и только потом продолжил. – Я Чаурсию мальчиков поставлял, спаивая их и утапливая в Химее, чтобы стать к нему ближе, войти в доверенность… Все ради покровительства! Если ты не научишься этому, то, когда я умру, ты в лучшем случае будешь влачить жалкое существование, нюхая дорожку перед очередным хозяином. Либо окажешься на столе у Абесибо! Если ты не будешь смотреть дальше своего носа, то мир для тебя так и останется простым, как и все вокруг. Я – озлобленный калека, королева – шлюха, а ты, ты – кто тогда в твоей парадигме жизни? Тряпка? Деревенский увалень?