– Бавар! – закричала Йева слуге в коридоре. – Найди в городе кормилицу!

– Когда? – лениво откликнулся Бавар.

– Сейчас! Чтобы стояла тут уже! Живо!

Слуга, вздохнув еще ленивее, поковылял из замка. Когда Йева осталась одна, она продолжила растирать голенькое тельце посреди мехового одеяла.

– Прости, маленький. Не успела я твою мать спасти. Эти чертовы волки перегрызли уже с десяток поселян за последние дни, зима-то лютая, – вздохнула печально Йева, а потом добавила еще горше. – И ты последуешь скоро за матерью.

Она погладила черный чуб на лбу круглого, как солнышко, личика. Затем спустилась к носу картошкой, скользнула ладонью по мягкому животику, чуть ниже которого находились скукоженные мужские гениталии. В спальне было мерзло, но камина тут не полагалось, ибо замок этот строился не для людей, а для вампиров.

Когда младенец едва согрелся, графиня завернула его в одеяло. Впрочем, завернула неумеючи. То тут, то там торчали то ножка, то ручка. Поморщившись, в конце концов Йева смогла замотать его так, чтобы ничего не высовывалось. Ребенок был тих и на удивление спокоен, и вот это его молчание забирало последние надежды на то, что он останется живым.

Раздалось журчание.

– Ах, вот ты какой, маленький человечек.

И Йева, вздохнув с мягкой улыбкой, стащила намокшее одеяло и закутала маленького человечка в новое, дабы тот не замерз. Уже спустя час на пороге возник Бавар, а рядом с ним – насмерть перепуганная селянка, молодая и с большими грудями.

– Покорми! – приказала строго графиня.

Пока селянка осторожно прикладывала младенца к груди, Йева ходила вокруг да около и беспокойно смотрела, как вяло и неактивно тот сосет. Временами она незаметно переводила взгляд с теплых, колыхающихся грудей на свои, очертания которых и видно-то под одеждой не было.

– Почему он так плохо ест? – наконец, с тревогой в голосе спросила она.

– Госпожа… Да он же горяченький, как из печки.

Уже к обеду перед господской кроватью стоял сгорбленный и старый, как сама смерть, местный шаман. Он с угасающей в глазах надеждой пощупал отрешенного от всего малыша и, глядя в пол, потому что боялся смотреть на графиню, покачал головой.

– Он уже в объятиях бога нашего Ямеса, госпожа, – пролепетал он.

– Сколько ему осталось?

– Жар быстро сжигает дитятей… День. Может, два…

– Можно что-нибудь сделать? – Йева воззрилась на старика с бородой до пояса.

– Молиться, молиться богу нашему Единому и Великому…

– Что-нибудь нормальное сделать!

Исподлобья зыркнули глубоко посаженные глаза, с бельмом на одном, но шаман вспомнил, кто есть графиня, а потому смолчал из страха за свою жизнь. Лишь недовольно покряхтел от такого богохульства да молвил:

– Можно выпустить черную и злую кровь. И молиться, чтобы это избавило дитятя от страданий.

– Черную кровь? – Йева непонимающе вскинула голову, сидя на кровати около младенца.

– Да, черная кровь.

– Что это?

– Это проклятье Граго, исчадия, оступившееся от бога нашего. Оно клеймит души потерянных и заражает кровь дурнотой, которую надобно изгнать вместе с кровью!

– Пошел вон! – раздраженно махнула в сторону шамана графиня, когда поняла, что речь шла о кровопускании.

Наконец, Йева осталась наедине с вялым младенцем. В потолок смотрели его осоловелые, синие глазки, а каждый вздох давался ему с трудом. Ежеминутно он терял связь с этим миром. Когда слуги внесли несколько нарезанных лоскутов ткани, графиня перепеленала вновь мокрого младенца и села с ним на край кровати.

– Такая жизнь, маленький… Не успел родиться, а уже пора умирать.

Младенец тяжело дышал. Глаза его блестели лихорадкой, а щеки укрыла краснота. Жар растекся по его телу. Сейчас дитя уже не видело ни зеленых глаз его спасительницы, ни ее огненной косы.

– Знаешь, мой отец не верит в богов, – шепнула Йева. – А я когда-то верила, давно еще, когда мой брат был жив. Мне казалось, что об этом мире, и о нас кто-то заботится, что за нами наблюдают и даже протягивают время от времени длань помощи. Тогда в Далмоне я решила, что сам Ямес решил искупить злодеяния своих последователей и ниспослал нам отца, которого мы должны любить, как родного.

По круглому личику младенца скользнули пальцы и спустились к его нежной шейке, погладили теплую складку на ней. Йева замерла, всмотрелась в пульсирующую жилку.

– Но есть ли бог, когда происходит такое? Когда умирает в муках лишь рожденный… Когда судьба забирает любимых либо наполняет их ненавистью… Когда женщина становится живым трупом и не может ни родить, ни любить…

Младенец ее не понимал. Да и ему ли было это адресовано? На теплое, хлопковое одеялко, нарезанное из тканей для нижних платьев, капнула горькая слеза. Йева ее растерла, словно пряча от всего мира, а затем стала вытирать свои мокрые щеки рукавом. Эта слабость продлилась недолго. Она сглотнула большой и колючий ком в горле и вновь погладила шейку малыша.

– А может, помочь тебе, маленький человечек? Я вижу, что тебе плохо, вижу твои страдания. Может, подарить тебе быструю смерть?

Йева еще некоторое время в странном отрешении ласкала пульсирующую под пальцами кожу, пока вдруг не надавила на нее обращенным ногтем.

Струйка крови побежала вниз, впиталась в пеленку. Личико младенца сморщилось от боли; он тонко вскрикнул, но тут же затих из-за слабости, что сковала его язык и тело. Йева медлила. Она поглаживала рукой обнаженную шейку, чувствуя, как там медленно, но верно затухает жизнь. Жизнь, которую она может разом оборвать, чтобы избавить несчастное создание от страданий.

Но она так и не смогла этого сделать. Не выдержав, она вдруг громко разрыдалась и прижала младенца к груди. Тот остался безмолвен, лишь кряхтел да тяжело сопел, а блестящие от жара полуприкрытые глазки глядели в пустоту.

Йеве казалось, будто бы сейчас в ее руках умирает вся ее жизнь и остается лишь одиночество.

Тогда она заперла на засов дверь, положила младенца на кровать, легла рядом и обняла его рукой. Сжав губы, чтобы не расплакаться, а хотя бы ради отца она должна быть сильной, графиня прижалась к умирающему комочку, уткнулась в пока еще сухие пеленки и замерла.

Так вдвоем они и пролежали до самой ночи, когда луна взошла над горами и осветила сквозь узкую бойницу старенькую кровать. Тогда же младенец ненадолго ожил и зашевелился. Принюхавшись, Йева замотала горячее тельце чистым одеялом, затем снова его обняла. Комочек притих и уснул.

А утром, как только забрезжил рассвет, из пеленок донесся крик. Хотя нет, крик донесся не сразу. Сначала графиня услышала шевеление – одеяло задергалось, младенец в нем заворочался. Уже чуть позже из уст младенца послышался писк. Писк нарастал, движения в пеленках становились будто бы яростнее и злее, а потом уже, да, голодный и сердитый вопль оповестил весь замок о том, что кто-то готов покушать.