– Да, подлые твари! – согласилсяСтарик. – Не по вкусу мне охота на солонцах. Куду вовсе не так уж хитры,как нам кажется. Но вы охотитесь на них там, где они всегда настороже: ведь ихстреляют на солонцах, с тех пор как эти солонцы существуют.

– Это мне и любо, – ответиля. – Я готов охотиться здесь хоть целый месяц. Что может быть лучшезасады? Не надо бегать, потеть. Сидишь себе, ловишь мух да скармливаешь ихмуравьиным львам. Благодать! Только вот время…

– В том-то и беда. Времени мало.

– Так вот, – говорил между темКандиский моей жене, – вы непременно должны посмотреть эти большие«нгомы», пляски на празднествах туземцев. Это самые настоящие национальныетанцы.

– Послушайте, – сказал я Старику. –Второй солонец, где я был вчера вечером, – самый надежный, только уж оченьблизко от этой вонючей дороги…

– Если верить следопытам, туда ходят однимелкие куду. И потом – это слишком далеко. Восемьдесят миль в оба конца.

– Знаю. Но ведь мы видели там следычетырех крупных самцов. Уверяю вас, если бы не вчерашний грузовик… А не засестьли мне там сегодня с вечера? Просижу всю ночь и утро, а потом плюну на этотсолонец. Там побывал еще и огромный носорог. Во всяком случае, следы мы виделиогромные.

– Ну что ж, – согласилсяСтарик. – Может, заодно убьете и носорога. – Старик ненавидел всякоебессмысленное убийство – и убийство, совершаемое между прочим, ради эффекта, иубийство ради убийства, – мирясь с ним лишь тогда, когда страсть охотникасильнее отвращения к смерти или охотник этот стремится завоевать пальмупервенства. И я видел, что он предлагает мне убить носорога только для того,чтобы сделать мне приятное.

– Я не стану убивать его, разве что онокажется очень уж хорош, – пообещал я.

– Ладно, убейте шельмеца, –расщедрился Старик.

– Эх, Старик…

– Да, убейте его. Вам доставитудовольствие расправиться с ним в одиночку. Рог вы сможете продать, если он вамне нужен. У вас ведь лицензия еще на одного носорога.

– Ну что? – вмешалсяКандиский. – Разработали план кампании? Сговорились, как перехитритьбедных зверей?

– Да, – сказал я. – А как вашгрузовик?

– Грузовик отслужил свое, – ответилавстриец. – И знаете, я даже рад этому. Слишком многое с ним связано.Грузовик – это все, что осталось от моей «шамбы». Теперь у меня ничего нет, ижить стало куда проще.

– Что значит «шамба»? – спросила мояжена. – Уж сколько времени слышу это слово. Но я почему-то стесняюсьспрашивать, что означают всякие местные слова.

– Шамба – это плантация, – пояснилКандиский. – От моей ничего не осталось, кроме грузовика. На нем япоследнее время возил рабочих на шамбу одного индийца. Это очень богатыйиндиец, он выращивает сизаль. Я служу у него управляющим. Индийцы, знаете ли,умеют извлекать прибыль из сизалевых плантаций.

– И вообще из чего угодно, – сказалСтарик.

– Да. Там, где нас неизбежно ждетнеудача, где мы попросту умерли бы с голоду, они наживаются. Но этот индиецинтеллигентный человек. Он меня ценит. Я для него воплощение европейскойорганизованности. Вот сейчас я организовал набор местных рабочих и еду домой.Это дело долгое. Надо произвести впечатление. Я три месяца не виделся с семьей.Зато теперь организация организована. Я мог бы с таким же успехом управиться занеделю, но впечатление было бы уже не то.

– А где ваша жена? – спросила егомоя жена.

– Она с дочерью ждет меня дома, наплантации, где я работаю управляющим.

– Она вас очень любит? – спросиламоя жена.

– Наверно, любит, иначе она давным-давноушла бы от меня.

– А сколько лет вашей дочери?

– Четырнадцатый год.

– Чудесно иметь дочь.

– Вы даже не представляете себе, до чегочудесно. Она мне будто вторая жена. Понимаете, моя жена наперед знает все моимысли, слова, мнения, все, что я могу сделать, и чего не могу, и на что яспособен, – словом, решительно все. И я тоже знаю о своей жене все. Атеперь в семье есть новое существо, незнакомое и ничего обо мне не знающее,любящее меня в неведенье и чуждое нам обоим. Такое чудесное существо, свое и вто же время чужое, благодаря ей все наши разговоры… как бы это сказать? Словнобы… как это называется… ну, вот у вас… у вас обоих… в общем… будто каждый деньполучаешь приправу из томатного кетчупа Хейнца.

– Это прекрасно, – сказал я.

– Книги у нас есть, – сказалКандиский. – Покупать новинки мне теперь не по карману, но побеседоватьдруг с другом мы всегда можем. Говорить, обмениваться мыслями – это такинтересно. Мы дома все обсуждаем. Решительно все. У нас широкие интересы.Раньше, когда у меня была шамба, я выписывал «Квершнитт». Это давало намчувство причастности, принадлежности к блистательной плеяде людей, сплотившихсявокруг «Квершнитта», людей, с которыми мы хотели бы общаться, если бы такаявозможность зависела только от нашего желания. Вы-то сами знакомы с этимилюдьми? Вы, наверно, с ними встречались?

– Кое с кем встречался, – сказаля. – С одними в Париже. С другими в Берлине.

Мне не хотелось разбивать иллюзии этогочеловека, и я не стал вдаваться в подробности об этих блистательных людях.

– Великолепный народ, – солгал я.

– Как я вам завидую, что вы их знаете, –сказал Кандиский. – А кто, по-вашему, самый великий писатель Америки?

– Мой муж, – сказала моя жена.

– Нет, это в вас семейная гордостьговорит. А в самом деле, кто? Уж конечно, не Эптон Синклер и не Синклер Льюис.Кто ваш Томас Манн? Кто ваш Валери?

– У нас нет великих писателей, –сказал я. – Когда наши хорошие писатели достигают определенного возраста,с ними что-то происходит. Я мог бы объяснить, что именно, но это длинныйразговор, и вам будет скучно слушать.

– Нет, объясните, очень вас прошу, –сказал он. – Я обожаю такие разговоры. Это лучшее, что есть в жизни. Когдаработает ум. Это вам не куду убивать.

– Вы еще не услышали от меня нислова, – сказал я.

– Но предвкушаю заранее. Выпейте пива, эторазвяжет вам язык.

– Он у меня и без того развязан, –сказал я. – До безобразия развязан. Но вы-то сами почему не пьете?