будильник у меня на телефоне. Наверное, помог вчерашний разговор с Ройшин. В конце концов, я изложила ей сильно урезанную версию – опустила важную часть о том, что мой отец был серийным убийцей, и вместо этого повторила ту ложь, которую в свое время скормила мне мать: что он сидит в тюрьме за мошенничество.

Однако я подробно поведала о своей жизни с мамой, последовавшей за его осуждением, – как меня фактически держали взаперти в моем собственном доме и как я сбежала от нее, а затем сменила имя, чтобы она не сумела меня найти. У нас с папой это было общее – нам обоим было отказано в свободе. Я поделилась своими опасениями, что мать нашла меня и хочет снова разрушить мою жизнь. Рассказав об этом Ройшин, я наконец смогла попросить ее об одолжении, о котором отчаянно хотела воззвать к ней еще с тех самых пор, как у меня на крыльце стали появляться изуродованные животные с прикрепленными к ним бабочками.

Пока я рассказывала свою историю, с лица Ройшин не сходило потрясенное выражение, рот ее был приоткрыт; а когда я закончила, слезы оставили дорожки у нее на щеках. После очередного бокала вина, чтобы «прийти в себя», она обняла меня, сказав, что очень расстроена из-за того, как со мной обращались, а еще потому, что я так и не собралась с духом поговорить с ней обо всем этом до нынешних пор. Если Ройшин и чувствовала какую-то обиду, то хорошо ее скрывала, была такой понимающей и так меня утешала, что я пожалела, что не открылась ей раньше. Она согласилась сохранить мои истинные личные данные при себе, и, что более важно, пообещала нанести визит моей матери и все разведать. Несмотря на то, что последние события больше прямо не указывают на то, что это мать оставляла жуткие «подарки» у меня под дверью, в голове у меня все еще таится смутное подозрение, что она каким-то образом в этом замешана, и я не могу избавиться от ощущения, что она все-таки выяснила, где я живу.

Учитывая, насколько легко я себя чувствую этим утром, могу лишь представить, насколько легче мне было бы, если б я смогла признаться во всем и Марку. Хотя, поскольку я намеревалась выдать ему полную, без каких-либо купюр, неразбавленную версию, прекрасно понимаю, что сделать это было бы гораздо труднее.

– Мам, ты можешь оставить меня сегодня утром у ворот, а не заходить внутрь? – говорит Элла. Я убираю посуду после завтрака. Марк встал из-за стола и пошел наверх, чтобы помочь Элфи, едва перемолвившись со мной словом, так что мы лишь вдвоем. Бросаю на Эллу вопросительный взгляд.

– О? И с чего это вдруг?

Она никогда раньше не просила меня просто высадить ее и уехать – есть какая-то причина.

Элла пожимает плечиками, пытаясь выглядеть беззаботной, но ее глаза говорят об обратном.

– Я не Элфи. Мне не нужно, чтобы ты меня провожала. Я уже большая.

Хотя на первый взгляд это выглядит как вполне разумная просьба по уважительной причине, я чувствую, что у нее есть какие-то скрытые мотивы не пускать меня на школьный двор. Там каждый день кучкуются мамаши, чтобы обсудить похищение Оливии и любые новости, с этим связанные. Это наверняка тревожит детей, особенно с учетом того, что Изабеллу по-прежнему держат дома. Они, наверное, теряются в догадках, что происходит.

– Тебя что-то беспокоит, Элла?

– Нет, – отрезает она, нахмурив брови.

– Ладно, ну что ж, мне все равно нужно проводить Элфи, зайка, так что…

Элла фыркает.

– Тогда дай мне войти первой. А ты можешь зайти через другой вход.

Очевидно, она хочет, чтобы я держалась подальше от той части школы, где учатся младшие классы. Теперь я понимаю, что явно возникла какая-то проблема. Элла не хочет, чтобы я что-то видела? Что именно? Мои мысли возвращаются к недавним опасениям, что ее могут травить одноклассники – беспокойству, которое затмили недавние события и которое было небрежно отброшено в сторону из-за моих собственных тревог. Чувствую себя просто ужасно. Как я могла поставить себя выше собственной дочери? Другие дети могут цепляться к ней, а ей стыдно мне в этом признаться. И теперь она боится, что я это увижу и… что сделаю? Задам им перцу? Знаю, насколько это неловко, когда родитель так вот публично вмешивается в детские разборки, – помню абсолютный ужас и унижение на лице Итана, когда Уиллоу вмешалась в спор между ним и кем-то из его приятелей. Полагаю, Элла была бы столь же оскорблена, если б я сделала нечто подобное.

Киваю в знак согласия. Дочь с довольным видом выбегает из кухни, и я слышу, как она взлетает вверх по лестнице. Ладно, пойду прямо к другому концу школы, но обязательно буду смотреть в оба. Мне нужно знать, не издеваются ли над моей девочкой, потому что если это так, я жестко поговорю с завучем. В голове мелькает мимолетная мысль, что это как раз то, через что пришлось бы пройти моей собственной матери, когда арестовали отца. Я ненавидела ее за то, что она забрала меня из школы, считая ее действия эгоистичными, а ни в малейшей степени не альтруистичными. Но, наверное, была не совсем права в своих предположениях – есть вероятность, что она и вправду пыталась защитить меня. Запихиваю эту мысль обратно в ее прочную коробку и прячу в самой глубине головы.

Марк спешит вниз по лестнице, сразу же направляясь к двери.

– О, тогда пока! – говорю я. – Хорошего дня.

Слышу, как стихают его шаги, прежде чем он возвращается и подходит туда, где стою я.

– Прости, в башке… полный кавардак. – Он целует меня в щеку, и я вздыхаю.

– Мы уже прибегали к этому способу, так ведь? – Смотрю ему в глаза – или, вернее, пытаюсь, но муж усложняет мне задачу, глядя куда угодно, только не на меня. Совесть заела?

– Что-то мне малость не по себе, если честно, – тихо произносит он.

– Понятно. Ну что ж, значит, нас двое. – Лицо у меня горит. Мне требуется вся моя сила воли, чтобы не воспользоваться случаем и не выдать ему по первое число по поводу его неуместного и обидного для меня флирта со школьными мамашами в пабе. Однако сейчас я не готова к последствиям, так что взамен переключаюсь на детскую тему. – И знаешь, Элла тоже немножко не в себе. Нам действительно нужно поддерживать…

– Нормальный порядок вещей? – заканчивает за меня Марк. А потом наконец смотрит мне прямо в глаза. – Я уже не уверен, что вообще