неожиданно она обернулась к Павлу, — распорядитесь, чтобы чай подали в гостиную. А вас я запомню, милый. Зайдите ко мне — после.

Оказавшись по другую сторону темно-синего занавеса, Орест Георгиевич почувствовал облегчение. Сцена из тягостного спектакля завершилась. Самое странное заключалось в том, что Павел действительно отдал распоряжение. Давешний юноша, выслушав заказ, отправился в кухню.

— Ну, считай, повинность отбыли, — Павел направился к двери, ведущей в другую комнату.

— Алико… — Орест Георгиевич произнес тихо, словно про себя. — Она… из грузин?

— Забирай выше! — Павел мотнул подбородком. — Еще из каких! Из князей.

— Чем-то похожа на мою мать…

Павел обернулся и посмотрел пристально.

— Не знаю, — Орест заторопился, словно оправдываясь. — Тоже очень худая…

Павел пожал плечами и хмыкнул неопределенно.

Поперек комнаты, в которую они вошли, тоже висел занавес, на этот раз бледно-лазоревый. Он был раздвинут: видимо, в честь гостей.

На диване, стоящем посередине комнаты, сидел человек. Орест Георгиевич отметил узкий нос с горбинкой, темные волосы. Впрочем, грузинская кровь в глаза не бросалась — ее смягчали среднерусские черты. Мужчина привстал навстречу и, пожимая протянутую руку, Орест ощутил ее цепкость.

— Курите? — хозяин придвинул резную сигаретницу и пепельницу в форме черепа, вырезанную из кокосового ореха. Орест Георгиевич поморщился. Хозяин поймал гримасу:

— Согласен. Мне тоже не слишком нравится — эдакое панибратство с вечностью. Однако в той африканской стране, где я жил довольно долго, вам могли подарить и настоящий — в память о вашем враге. Так что, как говорится, из двух зол!..

Орест Георгиевич покосился на Павла: «Видимо, и познакомились в Африке».

— А это… Тоже из жарких краев? — он потянулся к сигаретнице, сделанной из металла, но грубовато, будто у мастера не было подходящих инструментов. Воспользовался теми, что под рукой.

— Это… — хозяин помедлил. — Скорее, наоборот. Сувенир. Особый. Остался от отца… Это я к тому, что африканские украшения — мои. Могу дать исчерпывающий комментарий, а остальное… Тут уж я… — и развел руками.

— Там, в прихожей… Молодой человек… Ваш сын?

— Нет, — хозяин воздержался от объяснений.

— А Алико Ивановна?.. Ваша мама?

Хозяин покачал головой:

— Бабушка.

— Кто же за ней смотрит, когда все… на работе?

— Медсестра из поликлиники навещает — я плачу.

Орест Георгиевич представил себе: одна, в пустой квартире. «Так и умрет в кресле…»

— Алико Ивановна просила меня зайти. Если можно, я бы сейчас, — он обратился почти просительно.

— Сделайте одолжение, — хозяин взглянул на Павла.

Орест Георгиевич поднялся. Павел стоял, отвернувшись к книжным стеллажам.

В комнате старухи бормотал телевизор. Орест постучал в стену у края занавеса.

— Войдите.

Он услышал и приподнял тяжелый край.

— Вы один? — старуха заглядывала за его плечо.

— Вот… Пришел поговорить с вами, не прогоните? — пробежал глазами по стенам, словно надеясь за что-то зацепиться — найти какую-нибудь общую тему. — Это… вы? — он смотрел на портрет в тяжелой раме. Приглядевшись, понял: фотография. Девушка, сидящая вполоборота. Тяжелый узел волос. Тонкий профиль неземной красоты. «Время. Вот что делает время…» — перевел взгляд на худую горбоносую старуху, утопавшую в глубоком кресле.

— Выключите телевизор, — она приказала шепотом. — Они всегда включают, говорят, мне нужны развлечения, — старуха пожевала губами. — Как вы думаете, когда-нибудь всё это кончится?

На всякий случай он кивнул.

— Хотелось бы дожить, — она вздохнула.

— Там, в больнице, где вы работали, умерла моя жена, — только теперь Орест вдруг понял: за этим и вернулся к старухе. — Недавно, шестнадцать лет, — ей он мог сказать недавно, всем остальным сказал бы — давно.

— Шестнадцать лет — это давно, — она возразила тихо. — Шестнадцать лет назад умер мой сын, и я смогла бросить работу.

— Ваш сын болел? Вам приходилось работать?

Старушечьи губы дрогнули:

— Мой сын — не больной. Они сгубили его. Двадцать лет у них… Но даже для сына я не просила жизни. Только бы сгинули, сгинули! — она подняла коричневые пальцы, сведенные в двуперстие.

Орест Георгиевич смотрел на темную щепоть и думал о хозяине: «Странно… Отец сидел, а его приблизили. Приняли к себе на службу…»

Старуха подалась вперед и поманила. Он не посмел ослушаться.

— Я ведь думала, эти передохнут в блокаду. Жрали человечину. По ночам свозили покойников, к воротам, а утром они вырезали все мягкое — я знаю! Ходили румяные, а глаза блестят! Какие вам еще доказательства? — старушечьи глаза сияли.

— Они? — Орест переспросил вполголоса. Конечно, он помнил этот блокадный миф: глаза людоедов, сиявшие особенным блеском. Мать говорила: те, кто ел человечину, обязательно умирали. Похоже, старуха утверждает обратное. И вообще, кажется, что-то путает: те, кого она ненавидит, не голодали. Им полагались спецпайки.

— По-олно вам, — она протянула укоризненно, — вы же с ними дружите. Он — на их стороне.

— Вы… имеете в виду вашего внука? — Орест Георгиевич уточнил осторожно.

— Вну-ука! Он мне — не внук. Внуки растут дома. Он — сынок Людоеда. А вы, надо полагать, тоже выросли в приюте?

Орест запутался и сник. В старушечьей голове все соединялось каким-то диким образом — отголоски прожитой жизни. Он думал: разве у