— Я вырос дома.

— Значит, ваших родителей не тронули? — она не скрыла разочарования.

— Мои родители умерли, — Орест ответил сухо.

— Вот! — снова она воздела палец, словно смерть его родителей свидетельствовала о ее правоте.

«Нет, явно — не в себе».

— Я помню вашу жену, — она произнесла отчетливо и ясно. — Она была последней. Теперь очередь за ними, — глаза закрылись. — Я расскажу вам, как она умерла…

Орест Георгиевич встал и попятился. Боясь, что глаза откроются и он не успеет, рванул шелковую тряпку и замер, прислушиваясь. «Сумасшедшая… Совершенно сумасшедшая…»

На цыпочках направился к двери, кое-как справляясь с собой.

В гостиной беседовали о «Докторе Живаго». Хозяин рассуждал о Ларе и Тоне: ни та ни другая не тянут на образ России, разве что если соединить вместе, да и то с существенной оговоркой: по рождению обе из интеллигенции.

— Ну, в этом-то смысле, кто бы спорил, — Павел улыбнулся. — У нашего народа своя Родина-мать.

Орест Георгиевич сел в кресло. Напротив, за стеклом книжного шкафа была выставлена маска, судя по всему, тоже африканская: скуластое лицо, близко посаженные глазные прорези, шапочка на плоском темени. К затылку лепились жидкие патлы, заправленные за уши.

— Это что? — он спросил, прерывая литературный разговор.

— Маска тайного общества, — хозяин откликнулся живо. — Привез из Нигерии. Кстати, за большие деньги. Такие вещи купить непросто — туземца пришлось уговаривать. Но это, в отличие от пепельницы, подлинник. Я подозреваю, ни у кого, кроме меня, нет.

— И как же вы уговорили?

— Сказал, что у себя на родине я — руководитель тайного общества. Представьте, туземец поверил. Бабушке не нравится, — хозяин усмехнулся. — Считает его людоедом.

Орест Георгиевич огляделся, отмечая разницу: комнату старухи заставили старинной мебелью. Здесь обстановка была современной. «Что-то еще, кроме обстановки…» Он попытался собраться с мыслями:

— Вы верите во всю эту… мистику? — спросил осторожно.

— До какой-то степени, — тон хозяина был серьезным. — Я думаю, древние знали в этом толк. Нам их мышление может показаться странным. Во-первых, не линейное, а, скорее, образное: смыслы сцепляются, но не причинно-следственными связями. В результате все обретает многозначность или, — он пожевал губами, — глубину.

— Ну, — Павел вмешался, — этот тип сознания известен. В современном мире его демонстрируют больные шизофренией: в словах пациента есть своя логика, но, как бы сказать, вывернутая наизнанку. Здоровому человеку не уловить. А впрочем, — он усмехнулся, — у нас не поймешь. Наши соотечественники — те еще шизофреники или, — развел руками, — дикари.

— Ты имеешь в виду народ?

— Да что там — народ! — Павел Александрович рассердился. — Наша интеллигенция соткана из мифов. Да здравствует феодализм — светлое будущее человечества! Слыхал актуальный лозунг?

— Ты хочешь сказать, — Орест Георгиевич покосился на маску, — человек, обладающий мифологическим сознанием, в каждом предмете видит потаенный смысл?

Павел не успел ответить. Длинноволосый юноша внес поднос, заставленный чайной посудой. Орест вспомнил старуху и вдруг осознал, что его обеспокоило, точнее, показалось странным: Павел утверждал, что Алико Ивановна из княжеской семьи. Но в ее комнате не было книг. Конечно, они могли храниться здесь — он покосился на книжный шкаф. За стеклами стояли разрозненные издания и полные собрания сочинений, но, судя по обложкам, — все послевоенные.

«Видимо, пожгли в блокаду».

— У вас хорошая библиотека.

— Я бы так не сказал, — хозяин поднял заварочный чайник. — Скорее, обыкновенная. Джентльменский набор средне интеллигентного дома…

— Алико Ивановна, — Орест смотрел на струю, льющуюся в чашку, — тоже любит читать?

— Бабушка — великий книгочей! Точнее, была. Теперь и возраст почтенный, и глаза подводят.

— И что она предпочитает? Классику?

— Вы, — ложечкой с витой ручкой хозяин мешал в чашке, — хотите спросить: где ее книги? Я правильно вас понял?

— Честно говоря… — Орест смутился, словно его уличили в бестактности. — Знаете… Здесь, у нас, в Ленинграде… Всегда думаешь: война, блокада, жгли.

— Нет-нет, — хозяин положил ложечку на блюдце. — Бабушка их отдала. Я, грешный человек, предпочел бы продать, в особенности отдельные экземпляры, но тут уж… — он развел руками, — решать не мне.

— Да-а… У Алико Ивановны не забалуешь! — Павел глотнул и сморщился. — Горячо!

— Лет пять назад, когда поняла, что больше не может. Я имею в виду — читать.

— Я по-омню эту историю, — подхватил Павел. — Во всяком случае, начало, когда искали оценщика. Потом-то я уехал. Кажется, в Ирак.

— Оценщика, — хозяин усмехнулся. — Вот именно. Ему и отдала. Сахар, пожалуйста, — он пододвинул сахарницу.

— Подарила оценщику? Я не знал, — Павел поднял бровь.

— Спасибо. Я — без сахара. И… пусть немного остынет.

— Именно, именно, — хозяин улыбнулся. — В своем роде замечательная история, так сказать, в духе моей бабушки. Представьте, является этот персонаж… Нет, — он помотал головой, — тут нужна кисть Гоголя. Какой-то… замшелый, обтерханный… Неделю работал: реестр, цена по каждой позиции. Я уж, как говорится, и руки потирал. А потом: бац!

— Обманул, что ли? — Павел присвистнул восхищенно.

— Бабушку?! — хозяин засмеялся. — Не-ет… Ее не обманешь! Сама кого хочешь… — он сменил тон и заговорил серьезно. — О чем-то разговаривали. Нашли общий язык. Видно, златоуст оказался. А посмотришь — тихий такой, невзрачный. И бородавка — на полгубы…

— Но… — Орест поднял глаза и встретился взглядом с Павлом. Что-то, блеснувшее в Павловых глазах, заставило замолчать.