Матвей Платонович не собирался сдаваться: видимо, его собеседник представил себе этаких ветхозаветных персонажей, обряженных в штаны, круглые войлочные шапки и хитоны, расшитые звездами?

К такому повороту Тетерятников был готов:

— Думаю, — он заговорил веско, — уж вам-то не хуже моего известно, что всё это — позднейшие интерпретации. В Евангелии нет прямых указаний, кто они и откуда. К примеру, Климент Александрийский выводит их из персидско-месопотамского ареала. Некоторые другие — с Аравийского полуострова, в частности Ориген. Что касается прямых этнических отсылок, дольше всех они сохранились в византийской традиции. Запад, уже с новейшего времени, предложил иную интерпретацию: три расы — белая, черная и желтая…

Немец поморщился.

— Согласен, — Тетерятников кивнул оппоненту. — Полагаю, монголоиды ни при чем. Скорее, три древнейших цивилизации: Вавилон, Египет, Иудея… Как бы то ни было, — миновав этот опасный подводный камень, Матвей Платонович приободрился, — все сходятся в одном: повинуясь явлению чудесной звезды, эти мудрецы отправились к царю Ироду, чтобы, выспросив у него верную дорогу, засвидетельствовать величие Истины — новой, но впитавшей в себя сокровенные чаяния человечества.

Немец хмыкнул скептически: и что из того?

— А то, — Тетерятников продолжил свою мысль. — Речь идет о цивилизации, претендующей на величие. Это величие кто-то должен засвидетельствовать. Вот что я имею в виду, — он поглядел строго, — когда говорю о новых волхвах. С теми, прежними, их разделяют два тысячелетия, но в каком-то смысле они — современники.

Немец снова хмыкнул. Матвей Платонович почувствовал укол самолюбия: немец подсмеивается над ним, принимая за простеца. В стране, где не помнят про Рождество, нелепо рассуждать о волхвах. К тому же те волхвы явились прежде, чем началась христианская цивилизация, чье рождение они засвидетельствовали. Свое величие она обрела много позже, во времена европейского Средневековья. Эти, новые, если и явятся, то, мягко говоря, с опозданием. Въедливый немец прикинул: лет эдак на шестьдесят.

— Лучше поздно, чем никогда, — Тетерятников парировал твердо. Наверняка в немецком языке есть похожая пословица, а кроме того, этот немец и сам не слишком деликатничал со временем, когда рассуждал про одновременные эпохи. Когда дело идет о величии, шестьдесят лет — ничтожный срок.

Его собеседник замолчал. Видимо, глубоко задумался. Матвей Платонович потер руки: похоже, цепочкой своих рассуждений он сумел поставить немца в тупик.

Между тем время перевалило за полночь. Матвей Платонович почувствовал, что проголодался. Он достал из портфеля брикетик гречи, но, занятый неотступными размышлениями, действовал машинально и рассеянно, так что каша вышла комковатой. Съел, почти не чувствуя вкуса, и лег спать.

С вечера приснились какие-то люди, одетые в современные платья, но в то же время имевшие мифологические очертания. Во сне они действовали, однако, их действия казались обрывистыми и странными. Тетерятникову хотелось вмешаться, но они отмахивались от помощи. Ворочаясь с боку на бок, Матвей Платонович мучился дурными предчувствиями и все-таки надеялся на лучшее.

Залогом его надежд была подлинная история, случившаяся в давно прошедшем времени: волхвы, пришедшие с Востока, принесли Ему дары — золото, ладан и смирну и, получив во сне откровение не возвращаться к царю Ироду, иным путем отошли в страну свою. Так закончилась сокровенная часть древней мистерии, в которой действовали прежние волхвы, а значит, теперь, в новой одновременной эпохе, она должна была завершиться тем же чудесным образом.

Орест вскрикнул и очнулся. Подушка была липкой от пота.

Мысль об отце подступала исподволь. Он опознавал ее приближение: сначала пустело сердце, становилось полым сосудом. Он откинулся на подушку и закрыл глаза, будто снова услышал тот звонок.

Дома никого не было: только он и отец. Мать ушла на службу — тогда начала ходить в церковь. Отец кинулся в лабораторию, заперся на крюк. Что он мог понять — десятилетний? Или все-таки понял?..

В дверь позвонили снова. Он встал и открыл. Они спросили. Нет, он не сказал ни слова, просто посмотрел на лабораторную дверь. Дверь выломали быстро. Пахнуло горелым лесом.

Он забился за старые пальто. Сидел, дышал слежалым ватином.

Когда стихло, сделал щелку и выглянул. Отец выходил из лаборатории, прикрывая лицо рукой — кровь на разбитых губах. Все пошли в кабинет. Он слышал, как выдвигали ящики. Прислушивался к бумажному шуршанию, не различая голосов. Потом, кажется, заснул. Когда проснулся, они стояли в прихожей. Отцу приказали одеться. Он услышал и вцепился в пальто: испугался, что отец снимет с вешалки — тут его и обнаружат. Отец дернул — он не разжал пальцев. Кажется, отец понял, потому что выпустил полу и, вытянув длинный шарф, обмотал вокруг шеи. Так и ушел — налегке. Месяца через два мать сказала: без права переписки.

Десять лет спустя он не посмел назвать сына отцовским именем…

Орест поднялся и пошел в кабинет. Сшитых листков нигде не было. «Павел, — он сообразил, — забрал с собой».

Кровь пульсировала в жилах. Снова он думал об этой девочке: «Павел знает всё. Теперь им ничего не стоит взять и припереть к стенке. Куда же я, как же я…» — Орест Георгиевич бормотал, шаря вокруг себя, словно искал на ощупь, не замечая, что думает о Павле как об их сообщнике. Разрозненные, несшитые листки шныряли по углам.

Под руку попались письма, перевязанные крест-накрест. На штемпелях — допотопные даты. Вчера отложил, не развязав. То прошлое не имеет значения. Под стопкой писем лежал конверт из плотной бандерольной бумаги. Раскрыл и обнаружил два кусочка клеенки — красные веревочки, продернутые насквозь. Рукой безвестной повитухи выведено: мальчик и время рождения — час смерти его жены.

«Светлана. Она. Больше некому… — только ей он сказал о том, что на фотографии, которую сделал Павел, эта девочка похожа на его покойную жену. Просто похожа. Воскресла — не его