— Орест! Это же Нобелевская премия.

Орест Георгиевич отстранился и взял себя в руки:

— Угу. И в Швецию поедем втроем. Ты, я и Ильич. Помнится, он предпочитал Швейцарию.

— Перестань паясничать, — Павел стал укоризненным. — И оставь, наконец, Ильича. Требуется корректировка настоящего. Точнее, возвращение к прошлому — на генетическом уровне. Выработка устойчивых личностных характеристик: добросовестность в работе, скромность, непритязательность в личной жизни…

— А честь и достоинство? Этого вам не требуется? Помнится, в далеком прошлом что-то эдакое встречалось…

— Хватился! — Павел воздел руки. — Не-ет, — улыбнулся криво. — Мы, батенька, реалисты…

— Представь, я — тоже. Поэтому и уверен: не выйдет. У меня не получится.

— Можно подумать, с тебя потребуют гарантий, — теперь Павел говорил зло и отрывисто. — Ну какой, какой у тебя выбор? Прозябать в своей лаборатории, среди придурков, каждый из которых еще и ничтожество? И это ты называешь наукой?!

— Нет, — Орест подошел к окну и теперь стоял, отвернувшись. — Иногда мне и вправду кажется, будто схожус ума. Осточертели кондитерские эссенции! До серьезных дел не допускают. Так, время от времени, по частным вопросам: намажут медком и — по бороде… — он коснулся чисто выбритого подбородка. — Вполне вероятно, козни вашего ведомства, — махнул рукой, не оборачиваясь, словно пресек возможные возражения. — Не могут простить семейного прошлого… Да пойми ты, — он обернулся, — отец все-таки верил. А я — нет. С моей стороны будет прямой подлостью. В прошлом веке в подобных обстоятельствах уходили в отставку, к себе в имение, затворниками, или, — Орестусмехнулся, — туда же, но в ссылку. Как говорится, под надзор.

— Эко тебя! — Павел откликнулся недовольно.

— Да. Представь! — Орест продолжил запальчиво. — Во мне есть то, что раньше называлось творческой энергией, но… Как там, у Пушкина: я — человек с предрассудками. Трудно идти против убеждений. Отец написал, что не исполнился. Кажется, я тоже, — он говорил, торопясь высказать наболевшее, но чувствовал растущую неловкость, словно они оба — и он, и его собеседник — играли в каком-то нелепом фарсе, к тому же кто-то подменил роли, и теперь выходило, что, возражая Павлу, он уговаривает сам себя.



Он понял это и закончил решительно:

— Павел, то, что ты предлагаешь, — дешевая мистика. В конце концов — это их проблемы. Что хотели — то и получили. Наконец, это просто преступно!

Губы Павла Александровича дернулись:

— Тебе ли, мой друг, рассуждать об этих материях! Если девочка заговорит… — он качал головой озабоченно. — Что касается мистики, не ты ли вбил себе в голову, что твоя жена воскресла?

— А ты?.. Откуда… ты?.. — Орест Георгиевич шагнул к бюро. Рука наткнулась на мраморный прибор с двумя пустыми чернильницами:

— Если ты сейчас же, сию же минуту… не уберешься из моего дома…

Павел стоял, держась рукой за дверную портьеру.

Орест Георгиевич размахнулся, целя в длинноносую тень, падающую на стену. Тень не шелохнулась. Он покачнулся и взялся за стол. Широкой струей полились бумаги. Взгляд проследил и остановился на чернильнице, лежавшей на полу. Орест поднял и поставил на место. Провел рукой по губам. Они были сухими и шершавыми, как запеклись.

Павел сделал шаг и приобнял его за плечи:

— Пойдем, пойдем… тебе надо лечь…

На глиняных ногах Орест Георгиевич добрался до постели. Павел Александрович вынул ампулу и закатал ему рукав.

Завершив очередную лекцию, Матвей Платонович вышел на набережную. Он миновал дом Лаваля, где Карамзин впервые читал вслух отрывки из своей «Истории», и остановился у поребрика. На этом месте перехода не было, но не делать же лишний крюк. Матвей Платонович стоял, пережидая поток машин. Наконец, опасливо спустив ногу, словно пробовал воду, двинулся вперед и почти добрался до противоположного берега, когда серая «Волга», скользнувшая за спиной акульей тенью, взревела, напугав до смерти. В голове отдалось хрустом и болью. Превозмогая слабость, Матвей Платонович доковылял до садовой решетки и, обойдя всадника, задумавшего взлететь выше римских колесниц, свернул к скамейкам. Боль не проходила. Держась за грудь, он унимал колотье.

Неприятно ныло сердце, как будто «Волга», взревевшая за спиной, никуда не исчезла — осталась невидимой угрозой. Матвей Платонович огляделся, не находя свободного места. Скамейки были заняты старухами и молодыми женщинами с детьми. Он подошел и примостился на край.

Пожилая дама покосилась на грязноватого старика и поджала губы. Прежде чем продолжить разговор, отодвинулась демонстративно:

— Разве ж это горе… Не гневите бога, Розалия Карловна. Горе — если дети плохие выросли…

Ее собеседница что-то ответила, но Тетерятников не прислушивался, сидел, оглядываясь по сторонам. Великий город — столица канувшей в прошлое цивилизации. Куда ни глянь, следы былого величия: арки, скульптуры, ангелы, крылатые гении с римскими лицами… Он смотрел на здание Сената и Синода. Особенно тот, над самой аркой, державший перо, похожее на меч. Черенки великих культур прививаются не чернилами, а кровью.

Пережидая сердцебиение, Тетерятников вспоминал Марка Аврелия, апологета тягостной тщетности. Вчера они крепко поспорили. В этом споре он выглядел достойно. Теперь, словно поймав его на слабости, вчерашний собеседник снова завел свое: всё проходит, государства рождаются и гибнут; люди тоже — рождаются и умирают в свой срок. Их природу не изменишь: рабы и негодяи — такими они были всегда. Так было и будет, а значит, роптать тщетно…

Тетерятников поднялся и двинулся в сторону площади, на ходу продолжая спор. Что касается людей, его собеседник преувеличивает: за долгую жизнь он навидался всяких — и добрых, и злых. Но в большинстве люди, скорее, бессмысленны. Их глаза словно подергивает