– Цинтия, это не так, они вас любят! Уверен, выошибаетесь. Послушайте, и Джон, и мисс Ховард…

Цинтия с мрачным видом кивнула:

– Да, пожалуй, Джону я нравлюсь. И, конечно, Эви.Несмотря на ее грубоватые манеры, она и мухи не обидит. Но вот Лоуренс почтиникогда со мной не говорит, а Мэри с трудом заставляет себя быть любезной. Мэрихочет, чтобы Эви осталась, даже упрашивает ее, а меня нет, и я… и я не знаю,что мне делать.

Бедный ребенок вдруг расплакался…

Не знаю, что на меня вдруг нашло? Может, подействовалакрасота Цинтии и золото ее волос? Или радость от общения с человеком, которыйявно не мог быть связан с преступлением? А возможно, просто искреннеесочувствие к ее юности и одиночеству? Как бы то ни было, я наклонился вперед и,взяв ее маленькую руку, неловко проговорил:

– Цинтия, выходите за меня замуж!

Совершенно случайно я нашел верное средство от ее слез. Онасразу выпрямилась, отняла руку и резко отрезала:

– Не говорите глупостей!

Мне стало досадно.

– При чем тут глупость? Я прошу вас оказать мне честь истать моей женой.

К моему полнейшему изумлению, Цинтия неожиданно рассмеяласьи назвала меня «милым чудаком».

– Право, это очень славно с вашей стороны, –заявила она, – но на самом деле вы этого не хотите.

– Нет, хочу. У меня есть…

– Неважно, что у вас есть. Вы этого не хотите… и ятоже.

– Ну, это, разумеется, решает дело, – холоднозаметил я. – Только не вижу ничего смешного в том, что я сделал вампредложение.

– Да, конечно, – согласилась Цинтия. – И вследующий раз кто-нибудь, может быть, примет ваше предложение. До свидания! Выочень меня утешили и подняли мне настроение. – И, снова разразившисьнеудержимым взрывом смеха, она исчезла среди деревьев.

Возвращаясь мысленно к нашему разговору, я нашел его крайненеудовлетворительным.

И вдруг решил пойти в деревню, поискать Бауэрштейна. Долженже кто-нибудь следить за этим типом! В то же время было бы разумным рассеятьподозрения, которые могли у него возникнуть. Я вспомнил, что Пуаро всегдаполагался на мою дипломатичность.

Я подошел к небольшому дому, в окне которого было выставленообъявление: «Меблированные комнаты». Мне было известно, что доктор Бауэрштейнживет здесь, и я постучал.

Дверь открыла старая женщина.

– Добрый день, – любезно поздоровался я. –Доктор Бауэрштейн у себя?

Она удивленно смотрела на меня:

– Разве вы не слышали?

– Не слышал о чем?

– О нем.

– Что – о нем?

– Его взяли.

– Взяли? Он умер?

– Нет, его взяла полиция.

– Полиция?! – У меня перехватило дыхание. –Вы хотите сказать, что его арестовали?

– Да, вот именно. И…

Я не стал слушать и бросился на поиски Пуаро.

К моему величайшему неудовольствию, Пуаро не оказалось дома.Старый бельгиец, открывший дверь на мой стук, сообщил, что, по его мнению,Пуаро уехал в Лондон.

Я был ошеломлен. С какой стати он отправился в Лондон? ЧтоПуаро там делать? Было это внезапное решение или он уже принял его, когдарасстался со мной несколько часов назад?

Несколько раздраженный, я снова направился в Стайлз. Вотсутствие Пуаро я не знал, как мне дальше действовать. Ожидал ли Пуаро этогоареста? Что послужило его причиной?

Ответить на эти вопросы я не мог и не представлял, как мневести себя дальше. Должен ли я сообщить об аресте Бауэрштейна остальным? Мне нехотелось признаваться самому себе, но меня тяготила мысль о Мэри Кавендиш. Небудет ли для нее это известие ужасным шоком? Я полностью отбросил прежние своиподозрения. Мэри не могла быть вовлечена в преступление, иначе я уловил бы хотькакой-нибудь намек. Но и скрыть от нее известие об аресте Бауэрштейна не быловозможности. Завтра же о нем сообщат во всех газетах. И все-таки я не решалсявсе рассказать. Если бы здесь был Пуаро, я мог бы спросить у него совета.Непонятно, что же заставило его так неожиданно отправиться в Лондон?

Однако мое мнение о проницательности Пуаро невероятновыросло. Если бы не он, мне никогда не пришло бы в голову заподозрить доктора!Да, этот странный, невысокого роста человек определенно очень умен!

Немного поразмыслив, я все-таки счел нужным сообщить Джонуоб аресте Бауэрштейна. Пусть сам решает, ставить ли об этом в известность всехдомочадцев.

Услышав новость, Джон протяжно свистнул:

– Вот это да! Выходит, вы были правы. А я тогда простоне мог этому поверить.

– Да, это кажется странным, пока не привыкнешь к такоймысли и не убедишься, как все подходит. Что же нам теперь делать? Конечно,завтра и так все узнают.

Джон задумался.

– Неважно, – принял он наконец решение, –сейчас мы ничего сообщать не будем. В этом нет надобности. Как говорится, все итак скоро станет известно.

Однако на другой день, встав рано утром и с нетерпениемразвернув газету, я, к моему величайшему удивлению, не нашел в ней ни слова обаресте! Прочитал колонку с обычным несущественным сообщением об «отравлении вСтайлзе», и ничего больше! Это было совершенно необъяснимо, но я подумал, чтоДжепп из каких-то своих соображений не хочет, чтобы новость попала на страницыгазет. Меня это немного взволновало, так как возникала возможность дальнейшихарестов.

После завтрака я решил пройти в деревню, чтобы узнать, невернулся ли Пуаро. Но не успел выйти из дома, как в одной из застекленныхдверей появилось его лицо и хорошо знакомый голос произнес:

– Bonjour, mon ami!

– Пуаро! – воскликнул я с облегчением и, схвативего за руки, втянул в комнату. По-моему, никогда и никого я не был так радвидеть. – Послушайте! Я никому не сказал об аресте, кроме Джона. Ядействовал правильно?

– Друг мой, – ответил Пуаро, – я не понимаю,о чем вы говорите.

– Конечно, об аресте доктора Бауэрштейна! –нетерпеливо уточнил я.

– Значит, Бауэрштейн арестован?

– Вы об этом не знали?

– Не имел ни малейшего понятия. – Немногопомолчав, Пуаро добавил: – Хотя меня это не удивляет. В конце концов, мы всеголишь в четырех милях от побережья.