и в студенческой бедности.

как посмеивается над ней жизнь

– У меня были психологические проблемы. Мы долго лежали в больнице, я не понимала, что делать, и чем дальше, тем становилось хуже. Ты не представляешь, что я наделала.

– Но ты могла рассказать! Позвонить нельзя было? Написать? Так и сказать: «Яна, мне пиздец плохо, ребенок болеет, не знаю, что делать, давай поплачем вместе». И мы бы поплакали вместе, а потом придумали что-нибудь. Или думаешь, я бы не помогла?

ну и что, что соседи слышат, ну и что

– Ян, заходи.

– Нет, – отодвинулась она от Сашиной руки. – Все тебе скажу. Мне обидно. Я думала ты обо мне, ты обо всех забыла, родила и больше тебе ничего не надо. Вся погрузилась в младенца. Прямо яжмать. Сколько я Мишке выговаривалась, он предлагал съездить и все выяснить. Ну что он еще скажет. Но я такая: «Нет, значит, я Саше и не нужна, ей теперь нужен только ребенок, а навязываться не буду». Так плохо мне было.

– А мне каково! – вдруг вскрикнула Саша, она больше не могла терпеть этой не-Яны. – Я с этим справлялась, я одна. И речь не про обиды, а про жизнь ребенка!

Подруга не ответила, она положила руку ниже шеи и глубоко задышала, стараясь успокоиться, успокоить нечто у себя внутри.

– Что с тобой? – тихо спросила Саша. Раздражение подкатило к горлу, но она боялась дать ему выход.

– Да беременна я.

и разом напряжение пропало, стухло

Яна привалилась к дверному проему, согнувшись от головокружения, Саша преодолела барьер ведь это же Янка, ее любимая и вечная Янка приобняла ее, прошептала:

– Это же чудесно, вы так хотели!

они хотели и не могли, не могли а она, Саша, случайно забеременела и нудно жаловалась, и чувствовала, как ее проблема обернулась бы радостью лучшей подруги но ведь ребенка, даже не плод, даже просто оплодотворенную яйцеклетку уже не вынешь, не переложишь, естественно систему не разомкнешь, а если неестественно, то во второй раз как-то опасно, не правда ли – правда

– Пока тяжко вначале, – призналась подруга, порывисто высвободила руки и крепко-сильно обняла Сашу. И все будто снова стало по-прежнему но, конечно, нет Словно и не было многих месяцев разлуки. Они простояли так немного, а потом Яна чуть отстранилась:

– Извини меня. Чертов токсикоз.

– И ты меня.

– Да и Наташка меня сегодня выбесила. Нудит в общем чате: извините, это не мое, про больного ребенка слушать, я на такое не подписывалась. Не хочу расстраиваться, своих проблем хватает. Ну что за крыса.

У Саши заныло в груди. Это было больно, конечно, больно. Но не к этому ли она готовила себя с самого начала. Не это ли чувствовала вчера? Не этого ли боялась?

– Не думай, – выдохнула она, стараясь вытолкнуть горечь разочарования. – Давай, заходи. Я вас познакомлю.

* * *

Приступы стали реже.

Но не проходили полностью. Новый препарат работал гораздо лучше, прав был последний доктор. По его совету Саша так и не отменила двух других специалистов – надо было собрать несколько мнений, – и они ждали приема.

Ребенок рос неизбежно Мальчик, уже, наверное, не малыш, крепчал. С ним было приятно проводить время. Пусть даже и почти все Сашино время – так или иначе – было с ним. Но в них обоих что-то изменилось.

Утром она сама делала ему легкую зарядку и улыбалась, когда он улыбался, обнажая первые трогательные зубы, вечером пела и рассказывала сказки, целовала в щечки и носик, гладила по тугой спинке, проводила пальцем по векам и между бровями, чтобы быстрее засыпал. Обнимала его и вдыхала запах того уходящего, младенческого, а раньше это не ценила просто не могла оценить

С папой они несколько дежурно общались каждый день, он звонил примерно в одно и то же время, поздно, перед сном внука, делая перерыв в работе. И если они с ребенком уже обессиленно лежали на кровати, то Саша знала, что папа поговорит с ними под чай или кофе и пойдет заниматься делами дальше. Как он?

«Папа, все ли у тебя хорошо?» – хотела она спросить. Но такой вопрос не подразумевал негативный ответ, этот вопрос как будто заранее программировал, просил, умолял – не делиться ничем плохим, не перекладывать ответственность, не разделять тяжесть, пусть даже нефизическую, нематериальную.

не говори ничего плохого, не говори, я не смогу выдержать еще больше проблем, я сломаюсь, я существую на тонкой нитке нервной системы, хожу по грани, каждый раз боюсь упасть

Достаточно она варилась в своих проблемах. Нужно смотреть на близких, просто задать вопрос, и человек – папа, ее родной папа – будет знать, что она беспокоится, что она с ним. И тогда она спросила:

«Тебя что-то беспокоит?»

«Саш, ничего, приеду расскажу», – ответил он, и в душе у нее заныло.

Конечно же, самое тяжелое он не расскажет. Будет страдать, преодолевать один. Пока не отойдет. Или пока папа не сломается.

конечно

* * *

Инна заболела вслед за Машенькой. Саша предложила помощь, но рыжая подруга отмахнулась. «Насмотрюсь сериалов, поголодаю, отлежусь, иногда полезно, а скоро и отпуск», – писала она.

С Димой они говорили ночами. Пойти на обычное, для всех свободных людей, свидание она пока не могла. И из этого получалось странное, неопознанное, давно в эту квартиру с женщиной и ее ребенком не заглядывающее. Почему-то Саше вдруг стало хватать пяти часов сна вместо жирных семи-восьми мальчик от своих лекарств спал не по возрасту хорошо Почему-то она стала каждое утро краситься и улыбаться своему отражению.

Они не могли встретиться, но подогревали обоюдный интерес. Это был тот момент, когда им хотелось обо всем друг другу рассказать, любое событие заметить и обсудить. Момент, когда их так тянуло друг к другу, что тоска почти физически выворачивала изнутри.

Саша держалась, ей было не впервой отказываться от своих желаний. Но Диме, Диме не терпелось ее увидеть. Он искал выход. И нашел.

– Я могу приехать к твоему дому, – как-то написал он, – выйдешь?

– На час. Освобожусь, как обычно, в десять.

Она разрывалась, но ничего плохого не было, чтобы на шестьдесят – всего шесть десятков – минут оставить спящего ребенка. Она же рядом, в одном наушнике поставит трансляцию купленной только что аудионяни. На телефоне установит часовой таймер. И нет никакой проблемы.

конечно, она больше не оставит его просто так, ни за что, а не просто? она опять за старое? ну нет же, нет!

Вечером Саша вышла из подъезда и оглянулась в поисках серебристого ниссана. Дима ждал у машины.

– У нас экспресс-свидание на заднем сиденье, – сказал он и открыл дверь, приглашая ее внутрь. – Я знаю, что ты предпочитаешь вино.

Сел с другой стороны, поставил посередине поднос, достал из пакета нарезку сыров, вино и сок – себе. Из сумки – бокалы. Саша смеялась и держала стеклянных за ножки, пока он разливал напитки.

– Как хорошо ты придумал. А еще эта музыка.

– Благодарю, – заулыбался он. – Хотел вместе, рядом с тобой послушать Кивануку. Ну, как ты?

Саше хотелось кинуться на него и зацеловать, с таким выражением он смотрел. Она отпила вино и медленно ответила:

– Хорошо. Я хорошо. А ты?

– Сейчас гораздо лучше, – сказал он, не отводя взгляд.

Когда он поцеловал, Саша ответила. Все было слишком легко. А может, так и должно было быть. Горящие глаза и желание. И Киванука: no more lies никакой лжи, больше никакой лжи в этот день.

а ребенок в надежном месте, можно забыть обо всем, забыть

на 3600 – три тысячи шестьсот – секунд

пока не напомнит таймер

* * *

Они много переписывались в течение дня. Но уже не созванивались. И в эти недели он несколько раз приезжал с горячей пиццей, с роллами, с вином и фруктовым холодным чаем, с грузинскими хинкали, от которых потом оставались лишь хвостики. Он вел себя как надо, очень внимательно, очень заинтересованно. Он медленно, но с желанием делал шаги к ней навстречу. Другой вопрос был в том, что они не могли набыться друг с другом, и на страсть, на соприкоснуться языками, оставалось лишь немного времени, иногда несколько минут.

Они говорили-говорили-говорили, немного ели и целовались-целовались-целовались.

как в шестнадцать

когда этого вполне хватало