рана коварно таилась где-то в груди и вдруг просыпалась, заставляя вздрогнуть от боли.

Когда хотелось выть на луну диким зверем, все вокруг крушить и идти в бой с мыслью о том, что уже не вернется.

Но Хортон не понимал ее. Отключал. Как отключил когда-то стенания по родителям.

А вот теперь Мадлена одним взглядом, одним поглаживанием неккалла вдруг вернула пожирателю загнанные в угол сознания, задавленные и уже почти забытые чувства.

Он злился и ощущал, как же хочется немного, всего лишь капельку ласки. Словно безродный бездомный пес, который подходит к чужому человеку. Незнакомцу на длинной дороге жизни. И пес виляет хвостом-маятником, лижет руки случайного прохожего, в надежде, что его потреплют по холке. А там — чем черт не шутят — погладял по загривку. Воображая, что он ничем не хуже тех, откормленных хозяйских собак, которым ласково почесывают пузо, гладят и целуют в сытые морды.

Хортон сглотнул. Соль на глазах защипала. Он снова тряхнул головой, прогоняя досадное наваждение.

Вот же… Ррасхетова бездна! Встретил эту амазонку — и все нутро вывернула. Словно белье перед стиркой.

Вытащила наружу швы раненых души и сердца.

Вытряхнула из складок все то, что так долго там скрывалось от глаз.

Наверное, впервые со дня гибели родителей, Хортон вновь прочувствовал это одиночество. Ледяное, словно арктический вековой снег, пробирающее до самых костей.

Скрипящее на зубах ядовитым песком пустынь и наждачкой саднящее в горле.

Он никогда не переживал по этому поводу. Вернее, запретил себе переживать.

Братья Энберские всегда были одной семьей. Поддерживали друг друга, несмотря ни на что. И знали, что они не одни на свете. Даже если Готрик чудил, а Аскольд с Дементрием ссорились не на шутку, Хортон видел, как они друг друга любили. Как защищали грудью друг друга. Как бились друг за друга в Майхахах.

Вернее, теперь уже защищали своих женщин, затем детей и только потом братьев.

Эта большая дружная семья казалась Хортону подобной густому пышному лесу. Когда каждое дерево поддерживает густая трава, уплотняя землю и не позволяя ей пересохнуть. Каждый маленький гриб защищает тенью своих веток пышный кустарник.

Где каждый в чем-то помогает другому. Питает его, оберегает от ненастий. Может и не материально — любовью, лаской.

Хортон казался себе одиноким деревом на краю бездонного обрыва. Которое научилось крепко цепляться корнями за непробиваемую даже металлом породу. Забирать всю влагу из расщелин после дождя, потому что никто не поможет, и никто не задержит ее для него.

Оно тянулось к солнцу — единственному, что ласкало его теплыми лучами и… ощущало, что даже светило иной раз наказывает жгучим жаром.

Сбрасывало опаленные ветки и листья и искало новой любви, поддержки, опоры.

Хортон сглотнул.

Теплая маленькая ладошка робко легла ему на плечо. Мурашки пробежали по спине, спускаясь вниз, по позвоночнику… Словно слабые разряды рассыпались по коже легким приятным покалыванием.

— Ты чего? — янтарные глаза смотрели заботливо. Даже если Мадлена и старалась выглядеть почти безразличной, спокойной и собранной. Ее взгляд и голос всегда ее выдавали. Да и не умела эта женщина лгать. Древнаяя, повидавшая многое, многих утратившая… Она не утратила главное… Искреннюю, как детская любовь к родителям, чистую, как первая любовь душевную правду… — Хортон? Ты в порядке?

Ррасхетова бездна! Он прижал ее руку к плечу и прикрыл глаза.

Землянин, вероятно, скрыл бы свою слабость. Притворился, что задумался. Солгал. Но зачем? Сила не в том, чтобы прятать свои болевые точки от близких, чтобы потом по ним лупили враги. Сила в том, чтобы уметь признать свои проблемы, слабости перед теми, кому доверяешь. Теми, от кого примешь даже удар в спину, если они этого захотят. Потому, что из их рук ты примешь все.

Даже смерть. Если уж так получится.

Мадлена сначала дернулась, попыталась освободить руку, а затем вдруг прижалась к Хортону.

Горячая волна прошлась по телу пожирателя, под ложечкой странно засосало: одновременно приятно и мучительно. В голове завертелись тысячи нежных слов. Внутри словно запорхали крошечные птички. Как там говорят люди? Бабочки в животе? Ррасхетова бездна! Кому расскажи — засмеют! Охранник Аскольда Энберского, пожиратель, победивший в бою сотни демонныхов. Тот, кого боялись и уважали, сейчас испытал это ощущение.

Дурацких бабочек в животе!

Такое четкое, правильное. Щекотку и тепло. И впервые за время общения с Мадленой жгучее, как солнце пустыни желание, из-за которого стремишься овладеть женщиной, словно испить из прохладного источника, усмиряя невыносимую жажду, отступило на второй план. Хортон обнял Мадлену, прижал к груди и зарылся лицом в ее волосы.

Они пахли яблоками, а еще солнечным светом и женским кремом с алоэ.

Они пахли семьей… Лаской… Домом…

Тем, чего так давно не было у Хортона и о чем он уже не мечтал…

Даже не знал, что ему это нужно.

Хортон понимал, что ситуацию в междумирье придется решать ему и подручным Энберских. И впервые в жизни он испугался гибели…

Потому, что тогда он снова не испытает вот этого…

Того, от чего слабели колени и руки сами сжимали хрупкое тело Мадлены, словно пожиратель страшился, что она вырвется. Прервется незримый контакт. Не тел — душ. Не душ — всего существа Хортона с этой женщиной…

Не она ему принадлежала. Он принадлежал ей. До последней капли крови, до последней клетки, до последнего нерва. Он был весь ее собственностью.

Весь в ее власти.

И она, эта маленькая женщина, которую так легко сломать одной рукой, обездвижить даже просто собственным мощным телом, теперь могла полноправно управлять Хортоном.

С его согласия. Потому, что он просто не мог противиться.

***

Мадлена

В какую-то минуту мне показалось, что Хортон нуждается в моей поддержке. Это было так странно и так удивительно. Этот колосс, живое воплощение смертоносного оружия, вдруг показался мне неуязвимым. Даже после применения моего дара на полную катушку, на полной энергии, этот демон лишь только скривился.

А сейчас… Вот даже не знаю. Может мне только почудилось… Это выглядело настолько странным, невероятным, необъяснимым.

Но Хортон выглядел потерянным мальчиком, даже в глазах его будто сверкнули слезы. Не пролились на щеки, не покатились по лицу. Но… мне почудилось, что я их вижу.

Я не понимала, что так расстроило пожирателя. Что вообще может его расстроить. Этого каменного великана, который, как мне думалось прежде, вообще не способен ни переживать, ни расстраиваться, ни тревожиться. Злиться, желать женщину — да. И очень даже. Яростно воевать и снисходительно защищать более слабых — о да. Но только не впадать в печаль или меланхолию…