Я не успела ответить на этот вопрос, но уже вижу своюкомнату в огромной гулкой квартире, где всегда царит тишина, дверь открывается,и входит Дед. Как всегда, с игрушкой для меня. Я с визгом кидаюсь ему на шею.Благодаря ему мое детство можно назвать абсолютно счастливым. А потом… японятия не имела, что со мной происходит, да и где мне было понять. Мнеказалось, что все как прежде, мой обожаемый дядя Игорь рядом, значит, желатьбольше нечего. И я по-прежнему висну у него на шее, когда он приходит в нашдом, а потом устраиваюсь на его коленях, тормошу, дергаю за уши, целую в губы ишепчу свои глупые секреты. Когда, в какой момент мы переступили опасную черту?То есть Дед переступать ее вряд ли собирался. И вот он уже смущается, когда я плюхаюськ нему на колени, и спешит посадить меня рядом. И вновь смущение на его лице, ая прижимаюсь к нему, кладу его руки себе на плечи и не понимаю, почему он, какпрежде, не ложится рядом, чтобы почитать мне книжку на ночь. Что он тогдачувствовал? Вину? Наверное. Вчерашняя девочка, которую он боготворил,становилась взрослой… Он искренне хотел быть мне отцом. Не замечал перемен вомне или все-таки замечал, но не решался в этом себе признаться. А я все чащемысленно называла его Игорь, забывая о слове «дядя». Становясь всетребовательней, все настойчивей, не желая ни с кем его делить, и в этом чувствесобственницы все меньше было от ребенка и все больше от женщины.

А потом был день рождения отца, и Дед пришел к нам со своейподругой. Они стояли рядом такие красивые, счастливые, и я сразу возненавиделаэту женщину. Возненавидела, увидела в ней соперницу, еще не понимая, не умеясамой себе объяснить, что происходит. Возненавидела и готова была убить ее. Язакатила страшную истерику, со слезами, бессвязными криками. Истерику, котораяудивила всех, кроме Деда. Только он все понял. Понял, потому что чувствовал тоже, что и я.

И все-таки он пытался бороться. С моей детской влюбленностьюи своей собственной страстью, которую считал постыдной. Страстью к ребенку, выросшемуна его глазах. Он боялся прикоснуться ко мне и не мог противиться желаниюобнять меня. Мучился и надеялся, что справится. А я требовала его любви, егозаботы, и он не умел отказать, и все его старания в результате были напрасны, инадежды лопались как мыльные пузыри.

Мое поведение в день своего рождения отец списал напереходный возраст, он никогда не знал наверняка, как следует вести себя сомной, был излишне суров и уж точно не готов к совместному существованию сповзрослевшей дочерью. Он приказал мне уйти в свою комнату и подумать какследует о своем поведении. Я отправилась и безвылазно провела там неделю. Отецсчел это возмутительным, не разговаривал со мной и даже не навещал, искреннеполагая, что только так можно справиться с моим упрямством, а я лежала пластом,разглядывая потолок, абсолютно уверенная, что жизнь моя кончена, ведь своюжизнь я мыслила только рядом с Дедом… Впрочем, тогда он был значительно моложе,и никому не приходило в голову называть его так. В детстве я часто жалела, что неон мой отец, а в ту неделю добровольного заточения эта мысль показалась мнеужасной, и я возблагодарила бога, что это не так.

Мне недавно исполнилось шестнадцать, я вовсю читала любовныероманы и искренне считала: я знаю все о взаимоотношениях мужчины и женщины. И всвоих мечтах я видела одно и то же: вот Дед подходит ко мне, касается рукамимоих плеч, а потом целует. Но совсем не так, как в действительности. Одна и таже любовная сцена в моем воображении прокручивалась сотню раз, и я вязла всвоих мечтах, как муха в варенье, и изводила себя мыслями: все, о чем я мечтаю,он проделывает с другими женщинами, а я так и умру, не узнав, что значитпринадлежать ему. Не знаю, как долго продлилось бы мое затворничество, вышла быя на свет божий через несколько дней или в припадке юношеского отчаяния вскрылабы себе вены, но Дед, обеспокоенный моим поведением, вдруг появился в комнате.А я, увидев его, испуганно заревела, с ужасом поняв: моим мечтам не сужденосбыться.

Он сел на кровать, приподнял меня за плечи и прижал к себе.

– Все будет хорошо, – сказал тихо.

Кого он тогда уговаривал?

– Нет, – покачала я головой.

– Поверь мне, все будет хорошо. Я тебя очень люблю.Больше всего на свете.

И от этих его слов я заревела еще отчаяннее, потому чтопонимала: мы имеем в виду разную любовь.

– Ты самая красивая, самая, самая, самая…

– Нет. Я мерзкая, я… если бы ты знал, о чем я думаю, тыбы…

– Ты ни в чем не виновата, – испуганно прошепталон, все крепче прижимая меня к груди. – Обещай мне, что не будешь думать осебе плохо. Ты сейчас встанешь, выйдешь из комнаты, попросишь прощения у папы иникогда больше не будешь плакать. Твои красивые глазки совсем опухли от слез.

Он улыбнулся, поцеловал меня в висок, и мы вместе пошли кмоему отцу. И, спотыкаясь на каждом слове, я пробормотала извинения и заверила,что никогда больше не буду так себя вести.

– Имей в виду, твои истерики на меня недействуют, – сурово ответил отец.

Я вышла из его кабинета, Дед остался там, и я слышала, какон, понизив голос, выговаривал моему отцу:

– Сережа, так нельзя. Она девочка, а ты ведешь себя сней, точно она новобранец.

– По-твоему, я должен потакать ей?

– Не потакать, просто попытаться понять…

– Господи, Игорь, да что там понимать? Ты избаловалдевчонку, и вот результат: она вообразила, будто в мире существуют только еежелания, ее прихоти. Скажи на милость, что на нее нашло, с какой стати оназакатила истерику?

Дед мог бы просветить его на сей счет, но делать этого нестал. В тот момент отца я почти ненавидела, хоть и не могла понять причинусвоей ненависти. Впрочем, я тогда готова была возненавидеть весь свет.

Сколько себя помню, я росла среди мужчин. Военный городок,замкнутый мир за высокими стенами, пропуска, шлагбаумы, бесконечные «слушаюсь»и «так точно». Командовал здесь мой отец. Он был человеком, которого следовалослушать и бояться. Женщин в семье не было. Я даже не уверена, имелись ли у негокакие-то привязанности. Вообразить его рядом с женщиной мне не хватало фантазии.Забавно, но именно Дед, когда мне было лет четырнадцать, впервые заговорил сомной о вопросах, которые обычно обсуждают матери с дочерьми-подростками,справедливо полагая, что моему отцу такое не придет в голову. В сущности, в товремя Дед был очень одинок. И я стала средоточием всех его чувств.Нерастраченной родительской любви и нежности. И эти годы он, как и я, наверное,был счастлив. Пока мы оба не угодили в капкан.