– Я люблю тебя, – с отчаянием повторила я. –Я тебя люблю. – И закрыла лицо руками, боясь, что он закричит, ударитменя. Почему-то я была уверена, что так он и поступит. Если бы у него хватилосил сказать что-нибудь вроде «вот и хорошо, а теперь отправляйся спать», нашаистория могла быть другой. Вряд ли у меня еще раз хватило бы сил, а главное –наглости, признаться ему в любви, но к тому моменту он сам дрейфовал без крылаи ветрил на просторах своих чувств, а отцовские инстинкты, которые он в себеискусно культивировал, в тот раз сыграли с ним дурную шутку.

– Бедная моя девочка, – пробормотал он, быстрошагнул ко мне и заключил в объятия. – Успокойся, прошу тебя, ты жезнаешь… – Он не успел договорить, я повисла на его шее, неумело ища егогубы, он и в этом не сумел мне отказать, должно быть, надеясь, что поцелуйбудет вполне невинным, но я так жадно, так страстно впилась в его губы, что онпроиграл битву задолго до начала сражения. Говоря попросту, крышу у него снеслоначисто, а про меня и говорить не приходится. Я поспешно стянула платье и сталарасстегивать ему рубашку, потому что видела это в каком-то фильме, и мыоказались в постели в объятиях друг друга в полуобморочном состоянии. И,отрезая ему путь к отступлению, я намертво вцепилась в него, инстинктивноприжимаясь все ближе, пока матушка-природа не завершила остальное.

Он был трогательно заботлив, смиряя себя и думая обо мне.Вряд ли он отдавал себе в этом отчет, но та часть его существа, что быланастроена на отцовство, растерянная и отступившая, все-таки кое-какие условиядиктовала. И мой переход во взрослое состояние был романтически прекрасен. Еслибы всем женщинам повезло так же, как мне тогда, счастливых людей на светезаметно прибавилось бы.

Он был потрясающим любовником, спустя годы я знала этонаверняка после сравнения его с другими, но и тогда уже догадывалась. И сумеласполна насладиться своим счастьем. А потом пришло утро. Проснувшись и сладкопотягиваясь, я повернула голову и увидела его рядом. Он улыбался, но в глазахего были боль, смятение, а еще страх. Самый настоящий страх, а я-то понаивности была уверена: чего-чего, а страх ему неведом. И в тот момент самаиспугалась того, что сделала его несчастным.

– Если ты будешь винить себя, – сказала я снеизвестно откуда взявшейся мудростью, – я этого не переживу. Я хочуприносить тебе счастье, а не страдание.

Возможно, эти слова я тоже позаимствовала из какого-торомана, но они совершенно точно передавали мои чувства.

Он привлек меня к себе и, уткнувшись лицом в мои волосы,сказал:

– Я люблю тебя.

Разумеется, от мук и угрызений совести его это не избавило.

Мы являли собой странную пару, днем точно возвращались впрошлое, и он становился моим отцом, насмешливо ласковым, заботливым,ненавязчиво поучающим, как будто еще пытался отыграть ситуацию назад, а ночью,ночью все повторялось. И под утро он казнился и мучился, скрывая свой страх задобродушной улыбкой. И я, женским чутьем понимая, что такая раздвоенность додобра не доведет, испуганно ждала, кто же выиграет в этой битве: день иливсе-таки ночь? Мне его мытарства, которые он безуспешно пытался скрыть,казались глупыми, потому что для меня-то все было просто. Он любит меня, я его,и счастье будет длиться вечно.

Где-то через неделю мы вернулись с экскурсии и пошли напляж. Я пыталась сосредоточиться на книге, но присутствие рядом Деда путаломысли, склоняя к греху, а ведь наши дни были безгрешны. Соседи затеяли игру вбаскетбол, и я решила к ним присоединиться. С воодушевлением носилась замячиком, то и дело возвращаясь взглядом к Деду. Играть в баскетбол он отказалсяи теперь из-под очков наблюдал за мной. Мы всей ватагой пошли купаться в море,а когда я вернулась и шлепнулась рядом на шезлонг, меня поразил его взгляд.Напряженный, настойчивый, в нем не было привычной ласковой заботы, и вместотого, чтобы спросить: «Как поплавали?» или «Ты не слишком долго была в воде? Ябоюсь, ты простудишься», – он поднялся, сказал отрывисто: «Идем», – имы пошли в номер. Захлопнув дверь, он толкнул меня в грудь, и когда я упала напостель, навалился сверху, стискивая в объятиях, жадно, требовательно, почтигрубо.

Все запреты были нарушены, и мораль сдана в утиль. Мнепо-прежнему было шестнадцать, а он по-прежнему был старше моего отца, но теперья больше не была для него ребенком, мы стали любовниками в самом что ни на естьбуквальном смысле слова и в свою любовь рухнули с головой, как в трясину.

Время пролетело слишком быстро, нам предстояло возвращениедомой. Но ни сомнений, ни угрызений совести Дед теперь не испытывал, для него,как и для меня, все было ясно.

Однако приличия следовало соблюдать, а главное, подготовитьотца к переменам, подготовить постепенно и по возможности безболезненно. Ноесли Деду хватило ума и выдержки вести себя как ни в чем не бывало, тотребовать того же от меня было напрасно. Даже такой ненаблюдательный человек,как мой отец, все-таки что-то заподозрил. Но, скорее всего, обругал себя заглупость и призвал к порядку. Однако зерна сомнения прорастают лучше других.Однажды я, как обычно, пришла к Деду. Отец должен был вернуться поздно, и ядомой не спешила, потом мы решили, что возвращаться мне и вовсе ни к чему, Дедпозвонил своему другу и сказал:

– Сергей, мы тут к контрольной готовимся (произносил онвсе это без намека на иронию, с той абсолютной убежденностью, которая усобеседника не вызывала никаких сомнений), время позднее, пусть Оля останется уменя. Завтра в школу я ее отвезу.

Отец, не колеблясь, дал свое согласие. Во времена, когда ончасто ездил в командировки, я жила у Деда неделями.

Но через некоторое время он вдруг появился в квартире. Еговизита мы не ждали и были застигнуты врасплох. Дед открыл дверь в наспехнаброшенном халате, а я лежала в постели, от всей души желая неурочномувизитеру провалиться к черту.

Никогда я не слышала подобных выражений от своегозамкнутого, очень сдержанного отца.

– Сволочь! – кричал он. – Ты понимаешь, чтоты сволочь? Это же моя дочь.

– Сергей, я знаю, что виноват, – вяло оправдывалсяДед. Однако как только отец, отвлекшись от его личности, перешел к моей, егоповедение резко изменилось. – Не смей на нее орать! – рявкнул он и всчитаные секунды выдворил отца из квартиры.

Положение Деда и чокнутый не назвал бы завидным, учитываятот факт, что мне было всего шестнадцать, но в тот момент он вряд ли думал обэтом. Подошел ко мне, обнял и заявил со своей обычной уверенностью:

– Запомни, ты ни в чем не виновата.