от тяжелой поденщины политиков, да вряд ли у них и вышло бы что- нибудь, если бы даже они изменили свои намерения. Им бы и не позволили вмешаться, так как в наше время всеобщего избирательного права только тот попадает в парламент, кто оказывается наследственным пэром, если при этом ему не воспрепятствует его куль­турный багаж. Однако благодаря привычке обитателей Дома жить в безвоздушном про­странстве они все равно оказались бы беспомощными и неактивными в общественных делах. Даже в частной жизни они бывали часто, подобно героям чеховского «Вишневого сада», беспомощными расточителями своего наследства. И те из них, кто жил по сред­ствам, в действительности находились под опекой своих стряпчих и агентов, будучи не в состоянии сами ни управлять имениями, ни вести дела без постоянной подсказки со стороны тех, кто должен уметь это, или умирать с голоду.

То, что называется Демократией, не могло изменить подобное положение дел. Говорят, что каждый народ имеет то правительство, которого он заслуживает. Правиль­нее было бы сказать, что каждое правительство имеет круг избирателей, которого оно заслуживает, так как ораторы с передней скамьи могут по желанию наставлять или развращать невежественных избирателей, как им захочется. Таким образом, наша Демократия вращается в порочном кругу взаимных вознесений и низвержений.

В. Shaw. Heartbreak House, Great Catherine and Playlets of the War, p. VII—XI. Печатается по тексту перевода, опубликованному в «Литературной газете», 1956, № 88, от 26 июля.

В плеяде великих европейских драматургов — современников Ибсена — Че­хов сияет, как звезда первой величины, даже рядом с Толстым и Тургеневым.

Уже в пору творческой зрелости я был очарован его драматическими реше­ниями темы никчемности культурных бездельников, не занимающихся созидатель­ным трудом.

Под. влиянием Чехова я написал пьесу на ту же тему и назвал ее «Дом, где разбиваются сердца. — Фантазия в русской манере на английские темы».

Это не самая худшая из моих пьес, и, надеюсь, она будет принята моими русскими друзьями, как знак безусловного искреннего преклонения перед одним из величайших среди их великих поэтов-драматургов.

«Литература и искусство», 1944, № 29, от 15 июля.

ДЖОН ГОЛСУОРСИ

Джон Голсуорси (John Galsworthy, 1867—1933), для творческого развития кото­рого русская литература, в особенности произведения Тургенева и Толстого, имела большое значение, познакомился с рассказами Чехова по сборникам Лонга. Ин­терес Голсуорси к Чехову отражен в его переписке с его другом и критиком Эдуардом Гарнеттом (J. Galsworthy. Letters from John Galsworthy 1900—1932, ed. by Edw. Garnett. L., 1933). В 1932 г. Голсуорси выступил со статьей «Силуэты четырех писателей» («Four Novelists in Profile». — «English Review», 1932, v. 55), перепечатан­ной в сборнике: J. Galsworthy. Candelabra, Selected Essays and Addresses. L., 1933. В этой статье он говорит о ложном понимании сути чеховского творчества и о появившемся среди некоторых молодых писателей так называемой неопсихологической школы увлечении этим мнимым чеховским методом, который на их взгляд заключался в отказе от фабулы и сводился к простой регистрации «потока сознания».

Ниже приводятся отрывки из указанной статьи Голсуорси и из его писем. Кроме названного сборника писем к Гарнетту, использована кн.: John Galsworthy. Glimpses and Reflections. L., 1937.

Кончил читать «Сыновья и любовники». Не могу не похвалить глав, в которых говорится о матери, об отце, о сыновьях. Но те, где речь идет о любви, помимо похвал; вызывают у меня также много возражений ...

Тело само по себе ничего не стоит, и чем скорее Лоуренс поймет это, тем лучше. Писатели, на которых мы молимся — Толстой, Тургенев, Чехов, Мопассан, Флобер, Франс,— знали эту великую истину. Они говорили о теле — но не слишком часто и только для того, чтобы раскрывать душу.

Из письма к Эд. Гарнетту, 13 апреля 1914 г. — J. Galsworthy. Letters from John Galsworthy 1900—1932, p. 218.

«Сыновья и любовники» («Sons and Lovers», 1913) — роман английского писателя Д. Г. Лоуренса (1885—1930).

Только тогда создадите то, что вам хочется, когда будете писать из глубин» вашего сердца, поверяя каждое слово собственным чувством и самой жизнью ... Я советую вам читать русских писателей, в особенности Толстого, Тургенева и Чехова ...) Если вы уже читали их, прочтите еще раз и постарайтесь проникнуться искренностью, которой дышат их книги.

Из письма к мисс Н., 1 августа 1912 г. — John Galsworthy. Glimpses and Reflections, p. 317.

Что касается Чехова, я бы сказал, что его рассказы на первый взгляд не имеют ни начала, ни конца, они — сплошная середка, вроде черепахи, когда она спрячет хвост и голову. Однако подражатели его подчас забывали, что и хвост и голова все же имеются, хоть и втянуты внутрь. Точно так же, для того чтобы чувствовать и писать, как Чехов, мало считать его метод интересным и новым. Только одна молодая совре­менная писательница — Кэтрин Мэнсфилд — явилась безусловным исключением из этого довольно общего правила. И вовсе не потому, что она лучше других копировала Чехова, а потому, что ей была свойственна такая же глубокая и печальная душевная взволнованность, какая была присуща Чехову, она мыслила и чувствовала, как Че­хов, и умерла — увы — от того же ужасного недуга.

Я бы сказал, что во многих странах за последние двадцать лет Чехов был самым мощным магнитом для молодых писателей. Это очень большой писатель, но его влияние оказалось в основном пагубным. Потому что метод, которым он так непринужденно пользовался, кажется легким, но в действительности он очень труден для Запада. К тому же Западная Европа познакомилась с его творчеством в период, когда писате­лями овладело беспокойство и когда им очень хотелось выйти в люди, не затрачивая особых усилий ...

Чехов показался именно тем, что требовалось — «кратчайшим путем», и вряд ли будет преувеличением сказать, что большая часть его последователей так ни к чему и не пришла. Его метод был для них словно блуждающий огонек. Эти писатели, должно быть, думали, что достаточно в точности пересказать все будничные события одного дня и у них получится такой же чудесный рассказ, как у Чехова. Увы! (...)

Все это вовсе не означает, что я равнодушен к усилиям и достиженийм нашей «новой» литературы, которая так перечеховила Чехова, что теперь и сама уже не узнает собственного отца (...) Я восхищаюсь их предприимчивым усердием, несмотря даже на некоторую рисовку и позу. Но вместе с тем мне невольно приходит в голову — а ну, как они, отбросив искусно и смело всякий намек на форму, на логическую после­довательность, утратят при этом и