Стоя у двери на кухню, дожидаясь возвращения Скотта, она немогла вспомнить всего, что наговорила ему, только каждая последующая фраза былажёстче предыдущей, преследовала цель причинить большую боль. В какой-то моментона ужаснулась, осознав, что ничем не отличается от совершенно распоясавшейсяДарлы (ещё одна задиристая Дебушер), и к тому моменту его улыбка давно ужесошла на нет. Он так серьёзно смотрел на неё, такими невероятно большимиглазами. Влага только увеличивала их размеры, и казалось, они вот-вот «съедят»всё лицо. Она остановилась в какой-то момент, не закончив тирады о том, чтоногти у "него грязные, а он грызёт их, как крыса, когда читает. Онаостановилась, и паузу не заполнил ни шум двигателя проезжающего автомобиля, нискрип шин, ни даже музыка, которая обычно доносилась из ночного клуба «Рок».Тишина накрыла её с головой, и она поняла, что хочет дать задний ход, да толькопонятия не имела, как это сделать. Самое простейшее («Я всё равно люблю тебя,Скотт, ляжем в постель») сразу в голову не пришло. Только после була.

— Скотт… Я…

Она не знала, куда двинуться дальше, но, похоже, инеобходимости в этом не было. Скотт поднял указательный палец левой руки, какучитель, который собрался сказать что-то очень важное, и улыбка вернулась. Вовсяком случае, некое подобие улыбки.

— Подожди.

— Подождать?

На его лице отразилась радость, словно она постигла какой-тосложный замысел.

— Подожди.

И прежде чем она успела сказать что-то ещё, он вышел втемноту, расправив плечи, уверенной походкой (весь алкоголь выветрился), джинсыобтягивали узкие бёдра. Ей удалось лишь один раз произнести его имя: «Скотт?» —на что он опять поднял указательный палец: подожди. А потом тени поглотили его.

И теперь она стоит, в тревоге глядя на лужайку. Онавыключила свет на кухне в надежде, что так ей будет легче разглядеть его, но,пусть во дворе соседнего дома горит фонарь, тени захватили большую частьсклона. В соседнем дворе залаяла собака. Звать собаку Плутон, она это знает,потому что соседи время от времени выкрикивают эту кличку, подзывая собаку ксебе, но какой от этого прок? Она думает о звоне разбившегося стекла, которыйслышала минуту назад: как и лай, звенело где-то неподалёку. Другие звуки этойнесчастливой ночи доносились издалека.

Почему, ну почему она так набросилась на него? Она же ссамого начала не хотела идти на этот дурацкий шведский фильм! И почему онанаходила в этом такую радость? Такую злобную и мерзкую радость?

И на этот вопрос ответа у неё не было. Конец весны, ночнойвоздух наполнен ароматами, и как долго он там, в темноте? Только две минуты?Может, пять? Кажется, дольше. И этот звук разбивающегося стекла, он как-тосвязан со Скоттом?

Внизу, под холмом, расположены теплицы.

Нет причины для того, чтобы её сердце ускорило бег, но оноускоряет. И едва это почувствовав, Лизи видит движение за пределами зонывидимости, где её глаза уже ничего увидеть не могут. Секундой позже что-тодвижущееся принимает очертания мужской фигуры. Она испытывает облегчение, нострах не уходит. Она продолжает думать о звуке разбивающегося стекла. И идёт онкак-то странно. Прежняя уверенная походка куда-то подевалась.

Теперь она зовёт его по имени, но имя это слетает с губшепотком: «Скотт?» И одновременно её рука шарит по стене в поисках выключателя,чувствуя необходимость включить фонарь над дверью на кухню, осветить ведущие кней ступени.

Имя она произносит тихо, но человек-тень, который бредётчерез лужайку (да, именно бредёт, всё так, не идёт, а бредёт), поднимает головув тот самый момент, когда странным образом онемевшие пальцы Лизи находятвыключатель и щёлкают им.

— Это бул, Лизи! — кричит он, едва вспыхивает свет, и развемогло бы получиться лучше, если б этот эпизод играли на сцене? Она думает, чтонет. В его голосе она слышит восторженное облегчение, как будто ему удалось всёпоправить. — И это не просто бул, это кровь-бул!

Она никогда не слышала этого слова раньше, но не путает егони с фу, ни с буром, ни с чем-то ещё. Это бул, ещё одно словечко Скотта, и этоне просто бул, а кровь-бул. Свет фонаря над дверью спускается со ступенекнавстречу Скотту, а он протягивает к ней левую руку как додарок, она уверена,что протягивает именно как подарок, и она также уверена, что где-то под этим естьрука, и молится Иисус Марии и Иосифу, Вечному Плотнику, чтобы под этим быларука, иначе ему придётся заканчивать книгу, над которой он сейчас работает, ивсе прочие книги, за которые может взяться позже, печатая одной рукой. Потомучто на месте левой руки теперь красная и кровоточащая масса. Кровь струитсямежду отростками, которые вроде бы были пальцами, и, даже сбегая по ступенькамему навстречу, едва не сломав ногу, она считает эти отростки: один, два, три,четыре и, слава Богу, большой палец, пять. Пока всё на месте, но его джинсы вкрасных пятнах, и он всё протягивает к ней иссечённую левую руку, ту самую,которой он пробил одну из толстых стеклянных панелей теплицы, проломившисьчерез зелёную изгородь у подножия холма, чтобы добраться до неё. И теперьпротягивает ей свой подарок, акт искупления за опоздание, кровь-бул.

— Это для тебя, — говорит он, когда она срывает с себяблузку и оборачивает ею красную и кровоточащую массу. Лизи чувствует, какматерия напитывается кровью, чувствует безумный жар этой крови и понимает(разумеется!), почему этот одинокий голос был в таком ужасе от всего того, чтоона говорила Скотту. Этот голос всё знал с самого начала: и про то, чтомужчина, которого она честила, был влюблён в неё, и про то, что он былнаполовину влюблён в смерть, всегда с готовностью соглашался с любыми упрёкамии претензиями, которые кем угодно и в любой, даже самой грубой формевысказывались ему. Кем угодно?

Нет, не совсем. Он не столь уязвим. Только теми, кого онлюбит. И Лизи внезапно осознаёт, что она — не единственная, кто ничего нерассказывал о своём прошлом.

— Это для тебя. Чтобы сказать, я сожалею, что забыл, итакого больше не повторится. Это бул. Мы…

— Скотт, помолчи. Всё хорошо. Я не…

— Мы называем это кровь-6ул. Он особенный. Отец говорил мнеи Полу…

— Я не злюсь на тебя. Никогда не злилась.

Он останавливается у первой из скрипящих деревянныхступенек, ведущих к двери на кухню, таращится на неё. Её блузка неумелозавёрнута вокруг его левой руки, как рыцарская матерчатая перчатка; когда-тожёлтая, теперь она практически вся красная. Лизи стоит на лужайке вбюстгальтере «мейденформ», чувствует, как трава щекочет голые лодыжки. Втусклом жёлтом свете фонаря, который льётся на них от кухонной двери, ложбинкамежду грудей прячется в глубокой тени.