В аптечке нет подходящего бинта, чтобы перевязать рукуСкотта, вот Лизи и отрывает длинные полосы от простыни. Простыня старая, но еёпотеря печалит Лизи: на зарплату официантки (плюс жалкие чаевыенеудачников-изгоев и, чуть побольше, преподавателей, которые заглядывают наленч в пиццерию «У Пэт») она не может позволить себе часто покупать льняныепростыни. Но она думает о порезах на ладони и глубокой ране на предплечье и неколеблется.

Скотт засыпает, прежде чем его голова касается подушки насвоей половине её до нелепости узкой кровати; Лизи думает, что сон сразу непридёт — его отгонят раздумья о том, что он ей рассказал, но куда там —мгновение, и она уже спит.

За ночь она просыпается дважды. Первый раз — по малой нужде.Кровать пуста. Не открывая глаз, она идёт к ванной, на ходу задирая к бёдрамбольшущую футболку с надписью «УНИВЕРСИТЕТ МЭНА» на груди, в которой спит,говоря: «Скотт, поторопись, ладно, очень хочется…» — но, войдя в ванную, всвете ночника, который она всегда оставляет включённым, видит, что комнаткапуста. Скотта там нет. И сиденье не поднято, а он всегда оставляет его поднятымпосле того, как отливает.

И Лизи уже совершенно не хочется облегчиться. Мгновенно еёохватывает ужас: он проснулся от боли, вспомнил всё, что она ему наговорила, иего раздавили (как там это называется в «Инсайдере» Чаки?) вернувшиесявоспоминания.

Причиной ухода стали эти воспоминания или всё то, что онносил в себе? Точно она не знает, но уверена, что эта детская манера разговора…от неё точно мурашки бегут по коже… а вдруг он вернулся к теплицам, чтобызакончить начатое? На этот раз разрезать не руку, а горло?

Она спешит на кухню (в квартире только кухня и спальня) икраем глаза видит его, свернувшегося на кровати. Спит он в обычной для негопозе зародыша, колени чуть ли не касаются груди, лоб упирается в стену (осенью,когда они съедут с этой квартиры, на стене останется слабое, но всё-такиразличимое пятно — метка Скотта). Она не раз говорила, что ему было бы большеместа, если б он спал с края кровати, но он всегда ложится к стене. Сейчас чутьменяет позу, пружины скрипят, и в свете уличного фонаря Лизи видит чёрную прядьволос на его щеке.

Его не было в кровати.

Но он здесь, в доме. Если она сомневается, то можетподсунуть руку под прядь волос, на которую смотрит, приподнять её,почувствовать вес.

Может, мне только приснилось, что его нет?

Это логично (вроде бы), но, вернувшись в ванную и сев наунитаз, она думает: Его не было. Когда я встала, эта долбаная кровать былапуста.

Она поднимает сиденье после того, как заканчивает свои дела,потому что он, если встанет ночью, будет слишком сонным, чтобы вспомнить обэтом. Потом возвращается в кровать. К тому времени уже спит на ходу. Он рядом сней, и это имеет значение. Конечно же, только это и имеет.

Второй раз она просыпается не сама.

— Лизи.

Скотт трясёт её.

— Лизи, маленькая Лизи.

Она не хочет просыпаться, у неё был тяжёлый день (чёрт,тяжёлая неделя), но Скотт не отстаёт.

— Лизи, проснись.

Она ожидает, что утренний свет ударит в глаза, но ещё темно.

— Скотт. В чём дело?

Она хочет спросить, не началось ли кровотечение, не сползлали повязка, но это очень сложные вопросы для её затянутого туманом сна мозга.Поэтому сойдёт и «В чём дело?».

Его лицо нависает над её, сна нет ни в одном глазу. Онвзволнован, но его не гложет страх, и у него ничего не болит. Он говорит:

— Мы не можем и дальше так жить.

Эта фраза разгоняет сон, потому что пугает её. Что он такоеговорит? Хочет порвать с ней?

— Скотт? — Она шарит рукой по полу, находит свой «таймекс»,щурясь, всматривается в циферблат. — Ещё только четверть пятого! — Голоснедовольный, раздражённый, и она недовольна и раздражена, но при этом ииспугана.

— Лизи, мы должны жить в настоящем доме. Купить его. — Онмотает головой. — Нет, это потом. Я думаю, мы должны пожениться.

Облегчение охватывает её, и она откидывается на подушку.Часы выскальзывают из расслабившихся пальцев и падают на пол. Это нормально.«Таймексы» выдерживают всё, продолжая тикать. За облегчением следует изумление;ей только что сделали предложение, как леди в романе. За возом облегченияпоследовала маленькая красная тележка ужаса. Предложение ей сделал (в четвертьпятого утра, обратите внимание) тот самый парень, который продинамил её вчеравечером и превратил руку в кровавое месиво после того, как она отругала его заэто (и наговорила кое-что ещё, что правда, то правда), а потом вернулся,протягивая ей раненую руку, как какой-то долбаный рождественский подарок. Уэтого парня умер брат, о чём она узнала этой ночью, и мать погибла вроде бытолько потому, что он (как там выразился этот модный писатель?) вырос слишкомбольшим.

— Лизи?

— Замолчи, Скотт, я думаю. — Но как трудно думать, когдалуна зашла, и время остановилось, что бы там ни показывал «таймекс».

— Я тебя люблю, — мягко говорит он.

— Знаю. Я тоже люблю тебя. Дело не в этом.

— Может, в этом, — возражает он. — В том, что ты любишьменя. Может, в этом всё дело. Никто не любил меня, кроме Пола. — Долгая пауза.— И, наверное, отца.

Она приподнимается на локте.

— Скотт, множество людей любит тебя. Когда ты читал отрывкииз своей последней книги… и той, над которой сейчас работаешь… — Она скорчилагримаску. Новая книга называлась «Голодные дьяволы», и то, что она читала ислышала, ей определённо не нравилось. — Когда ты читал, послушать тебя пришлиоколо пятисот человек! Им пришлось перевести тебя из Мэн-лодж в аудиторию Хока!Когда ты закончил, они аплодировали тебе стоя!

— Это не любовь, — отвечает он, — любопытство. И, толькомежду нами, это шоу уродов. Когда ты публикуешь свой первый роман в двадцатьодин год, ты узнаёшь всё о шоу уродов, пусть даже твою книгу покупают лишьбиблиотеки, и она не выпускается массовым тиражом. Но ведь тебя не волнуют всеэти вундеркинды, Лизи…

— Волнуют… — Она уже полностью проснулась или почтиполностью.

— Да, но… дай мне сигарету, любимая. — Его сигареты на полу,в пепельнице в виде черепахи, которую она держит для него. Она протягивает емупепельницу, вставляет сигарету между губами, даёт прикурить. Он продолжает. —Но тебя также волнует, чищу я зубы или нет…