— Ты его берёшь?

Он смотрит на неё с такой детской мольбой. Мужчины в нёмболее не осталось. Она видит боль в его неотрывном, жаждущем взгляде, и ейпонятно, что боль эта вызвана не порезанной рукой, но она не знает, что ейсказать. Просто представить себе не может. Наверное, она может предложить емуперевязать руку, и с этим она бы справилась, но в данный момент словноокаменела. Именно это она должна сказать?

А может, именно этого говорить и нельзя? Может, от этих словон вновь побежит к теплице, чтобы порезать вторую руку? Он помогает ей.

— Если ты берёшь бул, особенно кровь-бул, тогда извинениепринимается. Отец так говоил. Отец говоил это мне и Полу снова и снова.

Не говорил, а говоил. Детское произношение. О Господи,

— Полагаю, возьму, — говорит Лизи, — потому что я с самогоначала не хотела смотреть этот чёртов шведский фильм с субтитрами. У меня болятноги. Я просто хотела лечь с тобой в постель. А теперь смотри, вместо этого мыдолжны ехать в отделение неотложной помощи.

Он качает головой, медленно, но решительно.

— Скотт…

— Если ты не злилась на меня, почему ты обзывала всеми этимидурными словами?

Всеми этими дурными словами. Конечно же, ещё одна почтоваяоткрытка из детства. Она это отмечает, даёт себе зарок подумать об этом позже.

— Потому что я больше не могла кричать на мою сестру, —говорит она. Объяснение кажется ей забавным, и она начинает смеяться. Смеётся,не в силах остановиться, и собственный смех так шокирует её, что она начинаетплакать. Потом чувствует, что голова идёт кругом. Опускается на ступеньки, думая,что сейчас лишится чувств.

Скотт садится рядом. Ему двадцать четыре года, волосыотросли почти до плеч, на щеках двухдневная щетина, и он стройный, как линейка.Его левая кисть одета в её блузку, один рукав развернулся и висит. Скотт целуетеё в пульсирующую впадину виска, потом смотрит с обожанием, всё понимая. Когданачинает говорить, становится практически прежним Скоттом.

— Я понимаю. Семьи засасывают.

— Это точно, — шепчет она.

Он обнимает её левой рукой, которую она уже воспринимаеткровь-бульной рукой, его подарком ей, его безумным долбаным подарком впятничную ночь.

— Они не должны иметь значения в жизни человека, — говоритон. Голос на удивление спокоен. Словно он только что не превратил левую руку вкровоточащую рану. — Послушай, Лизи: люди могут забыть всё.

Она с сомнением смотрит на него.

— Могут?

— Да. Теперь пришло наше время. Ты и я. Вот что имеетзначение.

«Ты и я». Но она действительно этого хочет? Теперь, когдаона видит, на какой тонкой проволоке он балансирует. Теперь, когда она получиланаглядное представление, какой может быть совместная с ним жизнь. Потом онадумает об ощущениях, которые вызывают прикосновения его губ к височной впадине,прикосновения к этому особому тайному местечку, и думает: «Может, и хочу. Развене у каждого тайфуна есть глаз?»

— Правда? — спрашивает она.

Несколько секунд он молчит. Только обнимает её. Изпаршивенького центра Кливса доносится рёв двигателей, крики, дикий, истерическийсмех. Пятница, вечер, вот неудачники-изгои и веселятся. Но здесь всёпо-другому. Здесь только напоённый ароматами цветов длинный; пологий склонхолма, лай Плутона под фонарём в соседнем дворе, ощущение обнимающей рукиСкотта. Даже тёплая, влажная тяжесть раненой руки успокаивает, пусть капликрови клеймят её тело.

— Крошка, — говорит он. Пауза, — Любимая, — продолжает он.

Для Лизи Дебушер, которой надоела её семья, но которая в неменьшей степени устала жить одна, этого достаточно.

Наконец-то достаточно. Он позвал её домой, и в темноте онасдаётся Скотту, которого видит в нём. И с этого момента до самого конца ни разуне оглянется.

Когда они вновь на кухне, она разматывает блузку иосматривает раненую руку. Глядя на неё, вновь чувствует, что готова плюхнутьсяв обморок. Свет над головой становится очень ярким, с тем чтобы погрузить её вотьму. Но она борется, пытается не потерять сознание, и ей это удаётся, потомучто она говорит себе: «Я ему нужна. Я ему нужна, чтобы отвезти его в отделениенеотложной помощи в Дерри-Хоум».

Каким-то образом ему удалось не порезать вены, которыенаходятся у самой кожи на запястье, но глубокие раны рассекают ладонь в четырёхместах, кое-где кожа висит, как отклеившиеся обои, а кроме того, порезаны, какговорил её отец, «три толстых пальца». Ещё одна рана — жуткий порез напредплечье, из которого, как акулий плавник, торчит треугольник толстогозелёного стекла. Она слышит, как с её губ слетает беспомощное: «О-ох», — когдаон выдёргивает осколок (небрежно так, словно мимоходом) и бросает в мусорноеведро. При этом пропитанную кровью блузку он держит под кистью и предплечьем,определённо стараясь не запачкать кровью пол кухни. Несколько капель всё-такипадают на линолеум, это такая малость в сравнении с количеством вытекшей из ранкрови. На кухне у неё есть высокий стул, на котором она сидит, когда чиститовощи или моет посуду (когда человек на ногах по восемь часов в день, ониспользует каждую возможность присесть), и Скотт подвигает его к себе однойногой и садится так, чтобы кровь с руки капала в раковину. Он говорит, чтообъяснит ей, как и что нужно сделать.

— Ты должен пойти в отделение неотложной помощи, — говоритона ему. — Скотт, прояви благоразумие. В руке полно сухожилий и ещё много чего.Ты хочешь потерять возможность пользоваться рукой? Потому что такое можетслучиться! Ты останешься без руки! Если ты беспокоишься из-за того, что онискажут, придумай какую-нибудь историю, в этом ты мастер, а я тебя поддержу.

— Если завтра ты захочешь, чтобы я пошёл в больницу, япойду, — говорит он ей. Теперь он уже совершенно нормальный Скотт, и егообаяние действует гипнотически. — От этого я сегодня не умру, кровотечение ужепрактически прекратилось, а кроме того, ты знаешь, что такое отделение неотложнойпомощи в ночь с пятницы на субботу? Пьяницы на параде! Прийти туда в субботуутром куда как лучше. — Теперь он уже улыбается, его улыбка однозначно говорит:«Родная моя, у меня всё хорошо, — почти что требует ответной улыбки, онапытается не поддаваться, но проигрывает эту битву. — А кроме того, все Лэндоныпоправляются очень быстро. По-другому нам нельзя. Сейчас я расскажу тебе, чтонужно делать.

— Ты ведёшь себя так, словно вышибал стёкла в десяткетеплиц.

— Нет. — Его улыбка немного вянет. — До этой ночи никогда невышибал стёкла в теплице. Но я многое знал о ранах и травмах. Мы оба знали, Поли я.