– Да все знают, как будет тюлень.

– А есть ещё? – зажёгся Тим.

– Да, ещё одно слово. “Queer”[41] по-французски означает «кожа», – сообщил я.

– Правда? Классный язык! И это всё? – осведомился он.

– Ну, пока всё, – пожал плечами я.

Когда нас больше не забавляли французские омонимы, мы стали насмехаться над кузеном Брюси на “WABC”, в который уже раз включавшим главные хиты года. “Tommy James & the Shondells”, “Crimson and Clover” и “Crystal Blue Persuasion” у него постоянно повторялись, снова и снова. Мы переиначивали тексты песен, искажая их, и придумывали свои собственные идиотские версии, подначивая друг друга. С ликованием имитировали Брюси, не переставая выделываться. Эти две песни настолько въелись в мой мозг, что я неосознанно начал напевать их про себя. Даже на склонах, когда отставал от братьев, катавшихся с бо́льшим желанием и гораздо быстрее, песни продолжали звучать в голове.

Каждый год, хотя бы один раз за поездку, я поднимался на подъёмнике один с мамой, которая всё время мёрзла и надевала больше слоёв одежды, чем остальные. Когда мы поднимались вместе в этот раз, шёл снег. И мы разделяли восторг от того, как белые кружева рассекали гору по косой линии. Показывая на проплывающие под нами ели, она восклицала, как прекрасен снег, как он прост, и вздыхала. Она выставила руку в чёрной кожаной рукавице, чтобы поймать несколько хлопьев, пока они не растаяли. Когда две снежинки прилипли друг к другу на рукавице, мы вместе уставились на них.

– Видишь, какие они разные? – спросила она. – Каждая из них уникальна, как любовь. Твоя не будет похожа на нашу. И станет только твоей. Может быть, снежинки стоило назвать «кристаллами любви»? Или «снежными отпечатками», а? – спросила она серьёзно.

Я внимательно смотрел на её рукавицу, пока кристаллы превращались в крошечные капельки воды.

На фоне братьев меня считали довольно ленивым лыжником. Мои мысли постоянно блуждали, я легко терял интерес и отставал. Упав возле деревьев, я обычно сидел, глядя вверх на еловые ветви, гнущиеся от снега. Или выглядывал полёвок, просовывающих голову сквозь наст. Иногда оставался внизу, чтобы передохнуть от бесконечных кругов по склону, а братья всё время подгоняли меня.

На следующий день было так холодно и ясно, что снег, горы и небо оказались в резком фокусе. Я поднялся на склон на бугельном подъёмнике, едва удерживаясь, когда деревянная балка поднималась у меня за спиной. Склон рядом с подъёмником за ночь застыл. Лёд цветом как синяк сделал его смертельно опасным. Отвлекаясь на холод и птиц над головой, я скрестил кончики лыж и упал, растянувшись на склоне, а затем покатился вниз. Крепления не разжались, и моя правая нога подвернулась. В разрежённом холодном воздухе раздался стук – и я закричал.

Ко мне сначала пришёл Тим, а потом лыжный патруль. И в конце концов меня спустили на санках.

Когда родители встретили меня в пункте оказания первой помощи, мама разрыдалась и обняла меня. Хотя и стало жаль себя, но я чувствовал себя храбрецом. Когда боль была особенно сильной – казалось, будто какая-то злая сила отрывала мою стопу от ноги. Но потом боль утихала. После того, как сделали рентген, пришёл врач и подтвердил сказанное лыжным патрулем: моя нога сломана.

– Вам придётся носить гипс на всю ногу три месяца. И не давать ей никаких нагрузок. После этого гипс можно будет укоротить, оставить ниже колена, и вы сможете ходить, – объяснил врач.

– А он сможет лететь на самолете? – забеспокоилась мама.

– Конечно. Мы хорошо накладываем гипс, – заверил он, кокетливо улыбаясь.

А после этого мне намотали листы очень влажной ткани и гипса, оставив внизу щель, чтобы мои пальцы ног торчали наружу. Гипс затвердел очень быстро.

– Вот тебе костыли. Будешь ходить таким образом… – начал объяснять врач, показывая, как держать сломанную ногу перед собой.

Медсестра дала мне обезболивающее, но от него не было никакого толку, когда пульсация усилилась. К вечеру я уже находился в своеобразной агонии. Не хотел есть и просидел весь ужин с загипсованной ногой на подушке. Мама помогла мне лечь в постель, спросила, что она может сделать, чтобы мне стало удобнее. Но я не знал. Попробовал разные положения, но спать на спине оказалось непривычно, а на животе – невозможно. Я ворочался с боку на бок, словно кролик, которого жарят на вертеле. Наконец отец, услышав мои стоны, предложил одну из особых голубых таблеток, что всегда носил с собой. (Мой отец всегда путешествовал с чем-то вроде переносной аптечки, где лежали лекарства от бессонницы, мышечной боли и тошноты).

– Прими это, – предложил он. – Совершенно легальное средство.

Час или два спустя, всё ещё не в силах заснуть из-за того, что нога опухла (как и предупреждал врач), я снова позвал его. Папа, всклокоченный и растрёпанный, в пижаме и халате, дал мне ещё одну синюю таблетку. И затем я провалилась в такой глубокий сон, как будто сознание накрыли огромным чёрным брезентом.

Когда проснулся, увидел, что лежу на заднем сиденье универсала, растянувшись на спортивных сумках в средней части. Во рту пересохло, а голова пульсировала, но несколько иначе, чем нога. Я посмотрел вниз, на твёрдый белый гипс – и увидел на нём текст, написанный рукой моей матери: на самом верху, под букетом нарциссов, нарисованных чёрными чернилами. Она была первой, кто подписал мой гипс. Остальные, видимо, последовали её примеру.

Я поднял голову, чтобы заговорить:

– Где мы?

– Уже почти дома, – отозвался папа. – Ты спал без малого двадцать четыре часа. И даже не шелохнулся, когда тебя несли в машину.

– А что ты мне дал для сна?

– Секонал[42], – ответила мама, не одобрявшая его вольное обращение с таблетками, особенно в отношении детей. Она протянула зелёно-бежевый носок, который вязала, чтобы закрыть мне пальцы ног, так как моя нога не помещалась в обычные носки.

* * *

В течение следующих нескольких дней я тренировался ходить на костылях. Маневрировал по коридору и пробирался обратно через гостиную с большим зелёным ковром. Я перешагнул через линолеум, затем перешёл на ковролин, чтобы проверить свою ловкость на разных напольных покрытиях. Поднялся и спустился по лестнице в дальнем коридоре, прежде чем набраться смелости и попробовать пройтись по главной лестнице.

Боль ослабла, и я стал передвигаться увереннее. Даже если я случайно стукал гипс, боль не чувствовалась. Только вот нога почти сразу же начала чесаться. Когда я рассказал Тиму, как сильно хочу почесать её, он направился в кладовку, вернулся с проволочной вешалкой и раскрутил её