игравшего в автомат в углу.

– Тебе нужен вон тот хиппи. Его зовут Джон. Хотя он немного странный.

Услыхав призыв, Джон пробился сквозь толпу. Он был небольшого роста, как и я, но, судя по одежде, не легковес и в лучшей физической форме, чем я. На нём была обычная зелёная куртка «милитари» во вьетнамском стиле (поверх того, что, как я узнал позже, составляло его постоянный гардероб: узких джинсов и чёрных громоздких ботинок).

– Джон ищет новую комнату на одного или с соседом, – бросил Аксель. – Есть варианты?

– Да… Живи с нами в Пристрое. В комнате у Ибенге есть свободная кровать. Я думаю, он где-то здесь, – произнёс Джон, вертясь по сторонам. – Ибенге! – крикнул он, а мне пояснил: – У него, кстати, лучшая трава в Лозанне. Дипломатические привилегии!

– А что это значит? – спросил я.

– Отец Ибенге – министр по религиозным вопросам в Конго. Поэтому привозит всё, что хочет: таможня не имеет права проверять, потому что его отец в кабинете министров.

К нам подошёл самый темнокожий мальчик, которого я когда-либо видел.

– Кто это? – спросил он на медленном, почти ленивом французском наречии, указывая на меня.

– Новичок из Нью-Йорка, – протянул Джон в ответ.

– Что здесь произошло? – спросил он, указывая на мой гипс.

– Катался на лыжах, – объяснил я.

– В Киншасе мы не катаемся на лыжах, – бросил он небрежно, со своим томным акцентом, имея в виду родной город, столицу Конго. – У нас только у коммунистов ноги поломаны… Пойдём со мной. Покажу комнату.

Мы вместе пошли обратно по холму в сторону Пристроя.

– Что мне сказать Бюлеру? – спросил я его. Я предположил, что он лучше знает, как получить то, что ему нужно от руководства.

– Ты хромой. И в гипсе до трусов. Поэтому не можешь подниматься и спускаться по лестнице семь раз в день. Это просто невозможно, – пояснил он рассудительно.

* * *

В Пристрое имелось всего два этажа, на каждом из которых жили по пять человек. Комната, которую нам с Ибенге предстояло делить, казалась большой и имела выход на балкон.

– О, действительно хорошая мысль, – обрадовался я.

– Посмотри на этот пейзаж! – указал он на вид, открывавшийся из окна. Перед нами виднелись красноватые крыши города и Женевское озеро вдали. Озеро просматривалось так же хорошо, как и из дома Митников. Справа, за стенами других зданий, можно было рассмотреть двор психиатрической больницы.

– Formidable![44] – не сдержался я.

– Иди поговори с Бюлером, пока тот не подселил ко мне какого-нибудь турецкого психопата, – попросил он.

Бюлер встретил меня в дверях. Прежде чем я успел произнести хоть слово, он с готовностью осведомился:

– Другую комнату?

– Да, с загипсованной ногой мне тяжело подниматься по лестнице, – вздохнул я.

– Что, хочешь в комнату к Ибенге? – уточнил он.

Я кивнул.

– Только требуется особое внимание, – предостерег он. – Там совсем рядом, по соседству, находится психиатрическая больница.

Позаимствовав в сарае тачку, я перевёз все те вещи, что не поместились в мои потёртые синие чемоданы.

Когда я открыл дверь своей новой комнаты кончиком костыля, мне на голову обрушился водопад, с куртки побежали ручьи. Я ошеломлённо посмотрел на ухмылявшегося Ибенге, что прислонился к подоконнику.

– Добро пожаловать, Уэллс! – произнёс он с улыбкой, голосом почти как у моей еврейской бабушки по отцовской линии, говорившей на идише.

– Ну что, отличный розыгрыш? Надеюсь, твой гипс не размок!

Я высушился, установил стереосистему и пошёл заглянуть в комнату Джона по соседству. Тот стоял, широко расставив ноги, перед мольбертом с картиной, на ней были изображены маленькие белые сферы на пятнистом красном фоне (возможно, спутники или планеты, кружащиеся в космосе). Из огромных наушников, придававших кудрявым волосам Джона безумную форму, я услышал, как Дженис Джоплин пела “C’mon now, baby”[45], когда он наносил на холст между белыми дисками новую краску. Я ретировался, пока он не заметил меня, и вернулся к Ибенге, закручивавшему косяк с марихуаной, которую он достал из зелёного мешочка.

– Откуда это? – спросил я, желая услышать историю о происхождении травы из первых уст.

– Из моей страны, – ответил он.

Хотя я раньше видел гашиш всех оттенков – и коричневого, и чёрного, причём в консистенции от липкого до твёрдого – никогда не встречал такого, чтобы выращивался в самой Швейцарии. Всё привозят из гашишных стран, как я узнал раньше.

– Такого больше ни у кого нет, – предположил я.

Ибенге объяснил, что его отец – министр по вопросам религии у Мобуту, президента Конго. И что это ужасная работа, но у неё имеются свои преимущества.

– Fraîche![46] – пояснил он, сунув нос в свой зелёный мешочек. – Этот запах напоминает мне о доме.

Гашиш в его мешочке и впрямь был ароматным и липким, так что смола даже пропитала мои пальцы. Ибенге скрутил идеальный косяк. Как я узнал позже, он мог скручивать их даже в полной темноте, и они всё равно получались аэродинамически тонкими и приплюснутыми с одного конца.

После нескольких затяжек он предложил мне познакомиться с Франсуа, французским мальчиком из Марселя, жившим в конце коридора. Поскольку я уже был под кайфом, это показалось мне хорошей идеей. Поэтому я, прихрамывая, прошёл по коридору и постучал в дверь.

Франсуа впустил меня и спросил:

– Ты новый сосед Ибенге? А что с тобой случилось? – но к этому моменту я уже умел свободно рассказать по-французски о своём затруднительном положении.

– Tant pis[47], – покачал он головой, что выглядело идеальным выражением сочувствия моему положению. – Случись такое со мной, родители не отпустили бы меня обратно в школу, потому что мне было бы трудно в пути. Я езжу домой почти каждые выходные.

– А почему? – удивился я.

– Скучаю по своей семье…

– Повезло, что можешь так легко съездить домой, – присвистнул я.

Позже вечером я пересказал этот разговор Ибенге. Он слушал несколько минут с серьёзным лицом, а потом разразился смехом.

– Вот же брехло! Да Франсуа ненавидит свою семью. А они – его, – объяснил Ибенге. – Вся его работа – просто прийти, а затем уйти. Он же мул.

И продолжил по-английски:

– Да, такая вот работа. Его семья владеет одной из самых больших автомастерских в Марселе, а он относит деньги в банк в понедельник днём. Поэтому не вздумай входить к нему без стука. Особенно в воскресенье вечером. Я однажды так и сделал, пока он раздевался. Знаешь, я даже не мог в это сначала поверить.

– Что ты имеешь в виду? – удивился я.

– На его теле была куча франков. Тысячи банкнот, привязанных к телу. Деньги везде: в трусах, в носках,