как у миссионеров.

– Я вижу, что в тебе что-то изменилось, Джон. Что-то в твоих глазах. Они теперь кажутся сильнее, – произнёс одобрительно папа.

Тим стоял на лестнице позади домашних животных, брата, сестры и родителей. Он жестом позвал меня наверх. Когда я вошёл в нашу комнату, всё выглядело точно так же, как и раньше: полосатые покрывала на кроватях и валики, куда мы запихивали подушки; оранжевый ковёр и чёрное кресло. Плакат, сообщающий о выступлении Джими Хендрикса в «Филлмор Уэст» в Сан-Франциско, все ещё висел на потолке. Как и плакат с изображением коренного американца с одним пером на голове за повязкой (плакат пояснял: не обязательно быть евреем, чтобы любить настоящий еврейский ржаной хлеб от “Levy’s”). Когда мы устроились в наших креслах-мешках, комната выглядела как пасторальный пейзаж, в который мне захотелось вновь вписаться.

– Так что же произошло на самом деле? – спросил Тим, глядя на мои волосы.

– Мне надо тебе прямо сейчас рассказать? – удивился я.

– Ага, – согласился он, пристально глядя в глаза. – Никому не скажу, если не захочешь, – заверил он.

– Турок и перс привязали меня к стулу и остригли. Ты бы видел, как причёска выглядела сначала. Как будто меня посыпали перьями! Хуже некуда. Ненавижу этих сволочей.

– Написал на них заявление?

– Шутишь? Кто знает, что бы ещё они сделали, если бы я на них донёс. Не думаю, что захочу рассказать маме и папе правду: они не поймут. Так что держи это при себе. А то папа захочет поговорить с директором, а ничего хорошего из этого не выйдет.

– Ты похож на Дэви Крокетта[38], когда он снимает свою енотовую шапку, – бросил Тим с усмешкой. – Но так и ходи. Тебе идёт.

В течение следующих нескольких дней мы по маминому сценарию готовились к Рождеству. Она и была еврейкой, но отступилась от религиозных убеждений, еврейских и всяких других, узнав о Холокосте. Она превратила рождественский праздник в празднество языческих украшений. Ради моего отца она держала серебряную менору в кладовке с фотооборудованием, но пользовались ею крайне редко. Отец не имел особой веры, но в отличие от матери считал, что не иметь меноры в доме, пусть даже запрятанной и потускневшей, – не к добру. Поэтому несколько лет мы зажигали свечи в первую или последнюю ночь Хануки или крутили дрейдл[39]. В последующие годы она оставалась неким невостребованным талисманом, погребённым под шляпами и стекляшками. В сравнении с высокой елью, с её ароматом вермонтского леса, меноре явно не хватало тепла и стана.

На кухне, следуя скрупулёзным маминым инструкциям, мы жарили попкорн и нанизывали зёрна на длинные нити, которые наматывали на ветки между красными и зелёными лампочками да старыми украшениями, сделанными нами ещё в начальной школе на уроках декоративно-прикладного искусства. Когда я вешал эти детские украшения на ёлку и продевал нити попкорна через ветки, неприятные переживания последних трёх месяцев померкли. Похоже, наивные ёлочные украшения сотворили чудо.

Мама подошла и села рядом со мной.

– Расскажи мне, каково это – быть дома. Наверное, немного шокирует. Омаха никогда не стала для меня прежней после того, как я уехала в колледж. Я всё ещё любила её, но казалось, что там осталось мало места, хотя было уютно. Даже слишком уютно, так что даже могло вызвать приступ клаустрофобии, – проговорила она.

– Здесь не так уж мало места, – возразил я.

Она взяла мою ладонь и положила между своих. Я сидел так, покуда хватало мочи.

– Тяжело пришлось? – спросила мама.

– Да, очень, – ответил я, не желая вдаваться в подробности, но ожидая получить сочувствие.

– Эллен звонила за несколько дней до твоего приезда. Жалуется, что ты больше не оставался у них. Тому есть причина?

– Нет, совсем нет. Просто подумалось, что лучше попытаться найти себе друзей, чем торчать возле Эрика. Кажется, он не слишком-то меня любит, – пояснил я.

– Очень сомневаюсь. Вероятно, просто очень занят своими делами. Я бы не переживала на твоём месте, Джон. Вот Эллен кажется, что вы с Эриком хорошо поладили, – начала увещевать она.

Не важно, сама ли она смотрела на ситуацию сквозь розовые очки с её материнским оптимизмом, или Эллен, но я был в замешательстве.

Сидя рядом с мамой, я чувствовал себя всё более комфортно. Я забыл о её посягательствах и о секрете, что должен хранить. Рядом с ней хотелось провалиться в нашу былую лёгкость: признаться во всём, чтобы снова почувствовать непринуждённость в общении. Простить и быть прощённым.

Но я знал, что никаких реальных шансов на такое развитие событий не было. Клин, вбитый в наши отношения, останется навсегда. Одна только мысль о том, что она говорила обо мне с Эллен, напоминала о моей унизительной ошибке с Эриком и его последующем предательстве. Видимо, моя наивность сильно подвела меня.

– Эллен говорит, что ты оставил недоеденную еду на тарелке, и Нэйтан доел, – произнесла она, улыбаясь. Думаю, скорее, чтобы напомнить о моих старых привычках, нежели чтобы пожурить.

– Ей, кажется, всё равно. Для Нэйтана не имеет значения, сколько выбросят еды, больше или меньше. Но ты должен стараться доедать то, что лежит на твоей тарелке.

Такое настояние, произнесённое строгим голосом моей матери, услышишь нечасто. Обычно в моей голове эхом звучали более настойчивые требования отца.

– Тогда положили столько, сколько мне никогда не съесть. Нэйтан взял у меня чуть-чуть для себя, а всё остальное отдал Вулфи, – возразил я, зная, что мать считала: кормить домашних животных с обеденного стола грешно. Очередного порицания от неё не прозвучало. Она поднялась с дивана и пошла в сторону кухни. Я знал, что хочу забыть о Швейцарии на те две недели, что буду дома. Обо всём, что связано с этой страной.

* * *

Мы проснулись рано в день Рождества и открыли наши подарки, как это всегда бывало. Аромат ёлки и её смола – налипавшая на пальцы, когда мы пролезали между веток, чтобы достать коробки с подарками, – были такими же пьянящими, как и в детстве. Ранний свет проступал с вихрящимся синебелым узором: где-то между оконными стёклами и диванными подушками.

Следующим утром мы отправились в долгую дорогу в Северный Вермонт, куда каждый год ездили кататься на лыжах.

Огромный универсал переполнился снаряжением и пассажирами. Мы с Тимом сидели на заднем сиденье, глядя на простиравшуюся дорогу.

– Хочешь, научу грязным французским словечкам? – предложил я, когда наскучила книга. Он воодушевлённо кивнул.

– Хорошо, знаешь, что значит слово “fuck”[40]? – спросил я.

– Нет, что же?

– Тюлень.

– Ты уверен? Как пишется? – спросил он.

– P-h-o-q-u-e, – пояснил я.

– Кто тебя