Я встал, чтобы уйти. Ассен и П.-Х. смотрели мне вслед. Они оставались всё в том же положении, как и когда я вошёл. Очевидно, мне сочувствовали, но не так, как я сам себе. Преданный, униженный, злой – я испытывал тошноту. И не мог определить, какое чувство проявлялось сильнее.

Я побрёл обратно по коридору, что теперь казался альпийской тропой, ведущей прямо в ад.

Дойдя до своей комнаты, лёг на кровать. И закрыл глаза, чтобы отгородиться от того, что только что произошло. Образ игральной карты – в двух положениях – проявился вдруг в моём сознании. Ребром, на свету между кончиками пальцев, она выглядит тонкой и острой, как лезвие бритвы. Этакое оружие, прекрасно скрывающее свою истинную сущность. Не видно ни ранга, ни масти, ни цвета. Но когда её кладут лицом вверх, то всё становится открытым: моментально доступная информация. В своих мечтах я поворачивал карту к свету и обратно, меняя одно её положение на другое. И представлял себя такой картой. С одной стороны выглядел худым, маленьким и твёрдым, бдительным и тихим, недоступным. Но с другой стороны – открытым и откровенным. Я мог сказать что угодно кому угодно и по любому поводу, нисколько не задумываясь о риске: совершенно открыт и доверчив.

Образ такой карты, как я его представлял, переворачивался и закручивался по спирали, пока в сознании обыгрывались разные положения: полуоткрытое, на три четверти открытое, ребром, почти невидимое на свету. Если бы я понимал возможные риски, прежде чем войти в комнату Эрика, то мог бы избавить себя от мучительной сцены и последующего предательства. Мне следовало находиться во всеоружии, зная, что Эрику нельзя доверять. А не идти туда неподготовленным. Лучше всего, конечно, было и вовсе не заходить к нему, остаться наедине со своей тонкой, непостижимой сущностью.

Я решил, несмотря на такие плюсы, как собственный душ, еда получше и возможность звонить домой, что ещё нескоро решусь провести очередные выходные с Митниками. Существовали ведь и другие дети, с которыми можно подружиться: был шанс, что они окажутся менее агрессивными.

* * *

Пускай некоторые занятия шли до полудня, суббота всегда казалась праздничным днём. Учителя были в хорошем настроении, контрольных не проводили, а ученики уже вовсю планировали свои выходные. Для тех немногих пансионеров, что не уезжали на выходные домой – в Женеву или даже в далёкий Базель – выдавался неплохой шанс побродить по городу и съесть мороженое в ресторане “Mövenpick”, недавно открывшемся рядом с университетом.

После звонка в полдень в школе не осталось ни души. Хотя надзиратель иногда и показывался, он не слишком серьёзно относился к своей работе, а в результате никто ни за чем не следил. Дети приходили и уходили, когда им вздумается. И оставались на всю ночь, если хотели. Каждые несколько месяцев в субботу вечером устраивался очередной ужин с месье Монтейем, только без раклета – это угощение, к сожалению, предлагалось только на первый ужин. Время от времени нам устраивали танцы с одной из школ для девочек в окрестностях Лозанны. Но, кроме этих нечастых событий, не существовало никаких запланированных мероприятий.

В результате в выходные правили разные банды. Банду турков (кстати, настоящим турком был только один из них) я боялся больше всех. Они высоко ценили себя и всегда элегантно одевались – в чистые белые рубашки, отглаженные брюки и синие пиджаки, на которых всегда сверкали золотые пуговицы. Ярак, главный у них, – сын турецкого миллионера. Крепкого телосложения, как у гангстера, коренастый – он скорее напоминал мужчину, чем мальчика. И выглядел по крайней мере на десять лет старше своего возраста. Его щёки всегда были тёмными, что наводило на мысль о том, что ему приходится бриться чаще, чем раз в день. В школе говорили, что он быстро пускает в ход кулаки. Мохаммед, его приспешник, был персом. И если верить всё тем же школьным сплетням, его отец служил в «Савак», печально известной своей жестокостью тайной полиции Ирана. Худощавый, ростом более шести футов, он носил ремень, застёгнутый под грудной клеткой, отчего его брюки становились слишком короткими для его потёртых чёрных шнурованных ботинок. Его взгляд удивлял затравленностью, и я все время думал о том, что за пытки он видел и какие секреты хранил. Напевая и бормоча слова про себя, он общался с призрачным внутренним «я», которое одновременно было и спонтанно жестоким, и до тошноты сентиментальным. Казалось, Мохаммеда охватывала пронизывающая грусть. Он почти никогда не говорил, а свою неловкость скрывал писклявым хихиканьем.

Однажды за ужином в субботу вечером Ярак и Мохаммед сели по обе стороны от меня.

– Ну что, разве ваш президент Никсон не великий человек? – спросил Ярак.

– Нет, не великий. И Киссинджер тоже нет, – ответил я. – Они нападают на невинных людей, которые ничего им не сделали. – Почувствовав опасность, я попытался скорректировать своё мнение. – Но он сделал и несколько хороших вещей, – заверил я. Они мрачно посмотрели на меня.

– Тебя могут призвать в армию, и тогда тебе придётся поехать во Вьетнам, – заявил Ярак.

– Мне только пятнадцать, так что пока мне не нужно принимать такое решение, – проговорил я не без опаски.

Они слушали без должного любопытства: я мог бы им дать только бессмысленный или неверный ответ.

– Мы с Мохаммедом тут обсудили… И решили, что ты хиппи. А хиппи не место с нами в одной школе. Думаем, тебе стоит подстричься. Разве президент Никсон не говорил американцам, чтобы они подстригались? Там, где живём мы с Мохаммедом, неповиновение равносильно измене, – угрожающе процедил Ярак.

– Никсон такого не говорил, но, возможно, вы думаете о Леди Бёрд Джонсон. Она несколько лет назад попросила: «Помогите Америке оставаться красивой. Подстригитесь». Я собирался подстричься, когда поеду домой на Рождество, – ответил я, чтобы их задобрить.

– Мы думаем, не стоит ждать так долго. Мы можем подстричь тебя сегодня вечером. А то до рождественских каникул ещё почти месяц.

– Я бы предпочел подождать до возвращения в Нью-Йорк. Но хорошо, обещаю, что сделаю это быстрее. Je vous jure[33], – добавил я. – Клянусь вам!

– Короче, мы с Мохаммедом думаем, что волосы слишком длинные. И мы хотели бы обрезать их тебе прямо сейчас, – безапелляционно заявил Ярак.

Я судорожно пытался придумать, куда бежать: может быть, в комнату? Но, скорее всего, они поймают меня раньше, чем поднимусь по лестнице. Спуститься в «Кафе де ла Роз»? Слишком далеко. Может быть, моя реакция должна выглядеть более непринуждённой, будто действительно не