Уже потом Эрика и Биргитта, Аксель и Ив помогали мне с учёбой. А ещё помогал гашиш, который то один, то другой давали мне. Сперва бесплатно, а затем за ливанский или афганский просили суммы наобум, первые приходившие им на ум. Потом отламывали кусочек и совали мне в карман.

В конце дня я обычно открывал маленькое окно в своей комнате, раскуривал косяк, выпуская дым в листья каштана. Родной дом был так далеко! Я скучал по всему: по родителям, по братьям и сестре. Скучал по Синдбаду, большому чёрному ньюфаундленду, которого Дэнни уговорил родителей купить (сказав, что ему не с кем играть). А ещё по Марианите, её серебряному блюду и золотому зубу. Я пытался проигрывать свои старые пластинки, чтобы приблизиться к родным: закрывал глаза и представлял, что они сейчас делают и в каких комнатах находятся.

Каждую неделю я писал домой письмо, где пытался описать свою новую жизнь, неизменно добавляя новые французские слова, которые выучил, чтобы впечатлить их своими успехами, а ещё новые слова из книг на английском языке, что читал самостоятельно – даже строки из стихотворений Дилана Томаса, слышанные много раз и оттого часто приходившие мне на ум. Я старался не говорить о своей тоске по дому. Хотелось, чтобы родители, особенно мама, считали меня смелым и независимым. Мне тогда казалось, что, признайся я, как сильно скучаю, сразу же появились бы новые вопросы, на которые мне точно не хотелось отвечать. Например, кто мои друзья и чем мы занимаемся вместе. Или такой: «А у тебя уже есть девушка?»

Папа добавил меня в список получателей еженедельного новостного письма, которое он диктовал Джо и отправлял своей матери в Майами-Бич, бабушке и дедушке в Омахе и другим родственникам. В нём говорилось о том, где они с мамой смогли побывать и что делали, но многих деталей явно не хватало. Дэнни и Эйлин сейчас уже по семь и девять лет – они едят взрослую пищу? Как Тим решил, в какую подготовительную школу ему пойти?

Папины письма представляли собой список фактов и мест, вызывавших горячее желание вернуться туда, чтобы увидеть всё своими глазами – понять по-своему и описать так, как я это увижу. От этих писем мне не раз хотелось всё бросить и вернуться домой. Но я знал, что не могу этого сделать, поэтому и решил позвонить Эллен Митник на следующее утро. Она взяла трубку после одного гудка.

– Джонни! Я гадала, сколько времени пройдёт, прежде чем ты наконец позвонишь. Как у тебя дела? Почему бы тебе не приехать и не провести с нами выходные? – это были самые приятные слова, которые я слышал с момента своего приезда.

Глава 8

В субботу после занятий, в полдень, Эллен открыла дверь и осыпала меня поцелуями.

– Рассказывай всё, Джонни, – попросила она, ведя меня к дивану в гостиной (столь большому, что загородил бы целый холл в банке). – Тебе нравятся учителя? Начнём с этого.

– Монтей – добрый человек! – произнёс я, начав свой рассказ так, будто неделями ни с кем не разговаривал. – Он говорит медленно, так что я понимаю почти каждое слово. И он связывает Швейцарию со всем миром, объясняя, как эта маленькая страна впитала в себя стили остальной Европы.

Я заметил, что Эллен смотрит в окно, почти меня не слушая. А когда увидела, что я заметил, насколько она равнодушна, то поспешила оправдаться.

– Джинни бы так гордилась тобой. Давай позвоним ей завтра, дорогой, хорошо? Можешь говорить столько, сколько захочешь. Нэйтан не тревожится о телефонных счетах. Он проводит с телефоном больше времени, чем со мной, – прощебетала она, ища на моём лице признак того, что я понимаю её затруднительное положение.

Каждый раз, когда она называла меня «дорогой», это больше походило на отстранённость, чем на выражение нежности.

– Знаешь, Джонни, ты для меня – как второй сын. Я так тебя люблю, дорогой.

Она смотрела на меня ясным взглядом, у неё были золотые глаза, веснушчатое лицо и копна рыжих волос, а я только и думал: и как только она могла сказать такое? Всё, что она знала обо мне – я сын её близкой подруги. Так что же: может быть, я считался и её сыном тоже? Неужели она это имела в виду? Или сын её близкой подруги воспринимался ею как собственный?

Это были какие-то новые понятия о семье, но почему-то как можно дольше не хотелось верить в каждое из них. Я попытался представить, каково это – быть её сыном? Но подобное предположение казалось таким же странным, как не замечать у друга косоглазие. В перерывах между моими излияниями её внимание возвращалось к окнам, как будто она пыталась увидеть что-то в озере, где-то далеко в его глубинах.

– Как тебе Бордас? – спросила она. – У Эрика случились ужасные занятия с ним в первый год. Бордас – типичный швейцарский педант. Никогда не видела, чтобы он улыбался. Он у тебя преподаёт?

– Да, учитель французского. Очень строгий. Если не ответить на его вопрос – точно, как написано в учебнике, или если даже упустить хоть что-то – ругается. На днях мы читали Паскаля, где тот называет человека мыслящим тростником. Бордас обратился ко мне: «Уэллс, как Паскаль определяет человека?» Я не мог вспомнить, как по-французски «тростник». И выдавил из себя что-то вроде: «Человек определяется мышлением». «Но что такое мышление?» – начал уточнять он. А слово вылетело у меня из головы. Я огляделся, рассчитывая на помощь, но одноклассники были слишком запуганы Бордасом. В следующее мгновение я почувствовал, что меня ударили по лбу чем-то острым. Даже не понял, что произошло, пока не увидел, что кусок мела, который бросил преподаватель французского, покатился по полу. “Vells, tu es un espece de petit crapeau”[32], – заявил он. То есть мой учитель назвал меня разновидностью миниатюрной жабы. Наверное, он так действительно думал.

Эллен снова смотрела в окно. Она утопала в своих мыслях и никак не реагировала на сказанное мной. Её лицо не выражало никакого сочувствия ко мне по поводу нападения Бордаса. Даже другие ученики в классе проявили большее понимание, явно шокированные тем, что сделал их учитель.

– Не хочешь ли ты принять душ? – неожиданно предложила Эллен. – Готова спорить, что отдельная ванная – это неплохо, не так ли?

– Да, спасибо. Прекрасно получить личное пространство, – согласился я.

Пока вытирался, я услышал бу́хающий бит, шедший по половицам старого дома. Я быстро оделся и направился по коридору