Он выкрикнул это слово и отошел к камину, до скрипа сжимая зубы и пытаясь из последних сил овладеть собой.

Она ничего не ответила, и Дойл продолжил — уже тише и спокойней, но только внешне — внутри у него все бушевало.

— Я не пытался арестовать вас, леди, потому что у меня не было и нет никаких доказательств, никаких свидетельств. Вам кажется… — он замолчал, вспоминая ее слова, — что я готов схватить всякого.

— Вы схватили лекаря, — отозвалась она ровно. — И я до сих пор не знаю, почему не арестовали меня. Ведь вина наша с ним одинакова.

Пламя в камине потрескивало мерно и спокойно. Дойл попытался сверить с ним свое дыхание, но не преуспел — дышалось тяжело, часто и неровно.

— Если вы там были, леди Харроу, то видели толпу обезумевших от злобы дураков. В присутствии людей короля они присмирели. Но стоило мне уехать — и они снова одичали, как псы, которые слушаются только палки. Я мог оставить им вашего лекаря — и через час от него и клока волос бы не осталось.

— Вы увезли его в замок, — леди Харроу произнесла это неуверенно.

— В замок, — согласился Дойл. — У меня есть на примете один монастырь, где ваш лекарь придется ко двору. Могу вас заверить, могу даже поклясться, что не собираюсь причинять ему какого-либо зла, — он нашел в себе силы поднять голову и снова встретиться с ней взглядом.

Гнева в ее глазах уже не было, но и улыбки тоже. В них застыла какая-то задумчивость, близкая к растерянности. Леди Харроу опустилась в глубоком реверансе, низко склонив голову, поднялась.

— Благодарю вас за уделенное мне время, милорд.

Дойл мог бы ее остановить, наверное. Например, предложить проведать этого несчастного лекаря. Или сказать что-нибудь о ее платье. Или о волосах. Спросить в шутку, как ее подвернутая нога.

Но он просто смотрел на нее, пока она не вышла за дверь и не притворила ее за собой.

Легко и приятно думать, что приговоры выносятся на королевском суде, когда перед очами милостивого, справедливого монарха предстают обвиняемый и обвинитель. Если бы это было так, Дойлу жилось бы очень просто. Разумеется, мелкие вопросы, касающиеся земельных тяжб, Эйрих решал сам — правда, все равно не сразу, а изучая заранее все документы и свидетельства. Но преступления против короны разбирал Дойл. И он выносил приговор — пусть даже озвучивал его Эйрих.

Допросы милордов длились неделю — за это время Дойл почти не выходил из подземелий, разве что прерываясь на короткий неспокойный сон. Бывшие члены Совета обвиняли друг друга, ругались, плакали, обещали Дойлу страшные кары или невероятные блага, захлебывались ором от боли, когда к допросу подключались палачи — но все-таки говорили. Сначала неохотно, через силу, изворачиваясь в собственной лжи, потом все оживленней, громче и правдивей.

Из тринадцати, включая Ойстера и исключая самого Дойла, членов Совета, хвала Всевышнему, в заговоре участвовали только пятеро. Еще двое знали, но не были посвящены в подробности дела. Их вина состояла в том, что они не предупредили короля, тем самым тоже пойдя на измену.

— Мне тяжело слышать об этом, — негромко сказал Эйрих, когда Дойл, пошатываясь от усталости, наконец пришел к нему с полным докладом о заговоре и о виновниках. — Я уже говорил тебе — страшнее всего то, что руку на меня поднять были готовы те, кто через меня же и возвысился. Кем бы они были, если бы Остеррад одержал победу в войне?

Дойл никак не этот вопрос не отреагировал, слишком занятый обгладыванием птичьих костей — во время допросов он не успевал не только полноценно спать, но и есть.

— Ты требуешь казни для… — Эйрих сделал паузу, словно пытался заставить себя произнести это вслух, — для шестерых? Почему?

Дожевав, Дойл ответил:

— Пятеро виновны напрямую. Оставлять их в живых — значит готовить почву для нового и (кто знает?) более удачного заговора. А шестой…

Шестой должен был быть казнен, чтобы напомнить о сущности измены. И чернь, и лорды должны уяснить для себя, что нет более страшного преступления, чем преступление против короля.

— О заговоре знали двое, — продолжил Эйрих свою мысль, — но ты не говоришь о семерых.

— Вы милостивы, ваше величество, — напомнил Дойл. — И великодушны. Поэтому, когда вас будут молить о помиловании и прощении, вы должны его даровать — одному.

Отвернувшись к графину с вином, Дойл не видел выражения лица Эйриха, но догадывался, что на нем отпечаталась гримаса отвращения — брат ненавидел подобные игры. Но выбора у него все равно не было, поэтому он уточнил ровно:

— И кому я должен даровать прощение?

— Милорду Рэнку. На его землях произрастает отличный лен, и только в этом году его сборы стали достаточными, чтобы хватало на продажу. Лен нам нужен, а значит, пока нужен и Рэнк, — отозвался Дойл.

Лично ему значительно более симпатичен — если только можно было говорить нечто подобное об изменниках — был милорд Арвинт, открытый, честный и болезненно благородный. Он бы разоблачил заговор сразу — если бы одним из участников не был его зять. Именно защищая его он решился на молчание. Но желчный, ядовитый и злобный Рэнк был стране значительно нужнее. Поэтому завтра, на суде, король его помилует.

Некоторое время Эйрих молчал, постукивая пальцем по столу, а Дойл заканчивал обед. Наконец, король спросил:

— Как чувствует себя леди Харроу?

Дойл не показал, что этот вопрос хоть сколько-нибудь задел его — разве что сжал рукоять кинжала, которым резал хлеб, чуть крепче, и ответил:

— Надеюсь, что она в добром здравии. Но я не имел возможности… осведомиться о ее самочувствии лично.

Эйрих поднялся, прошелся по комнате.

— А вот я имел такую возможность. Раньше леди не часто посещала замок, а всю последнюю неделю приходит на каждый пир.

Дойл ответил невнятным звуком, надеясь, что брат поймет — эта тема ему неинтересна. Разумеется, Эйрих не понял — вернее, понял строго обратное. Он бывал проницателен, если хотел этого.

— Так что я сумел как следует ее рассмотреть. Пожалуй, красивая женщина. Такие плечи, такой гордый постав головы.

— Тебя должны больше интересовать милорды-предатели.

— Вовсе нет. О них отлично заботишься ты. Так что у меня остается много времени на развлечения и… созерцание. А что может быть лучшим объектом для созерцания, чем женская красота? — он подождал почти минуту, но Дойл так ничего и не сказал. — Я полагал, что ты увлекся леди Харроу. Я ошибся?

Дойл поднялся из-за стола, тщательно вытер куском скатерти руки, отер губы и заметил так спокойно, как мог:

— Я увлечен спокойствием нашей страны. А любовные игры предпочитаю оставить тем, кто больше для них подходит. Так что… — ему было непросто это сказать, но он сумел, — если ты желаешь выдать за кого-нибудь леди Харроу — это твое дело.