— Король не может оставаться безучастным, когда на кону стоит не только его жизнь, но и сама неприкосновенность короны, — сказал он.

Вопреки ожиданиям, леди Харроу ничего не сказала о методах, которыми эта неприкосновенность сохраняется, а вместо этого неожиданно спросила:

— Как вы это выносите?

Дойл тряхнул головой.

— О чем вы?

Она неявно, но красноречиво обвела взглядом придворных, которые держались от Дойла на значительном отдалении и даже как будто избегали лишний раз на него смотреть.

— Общую ненависть.

— Думаю, так же, как мой брат — всеобщее восхищение. Или как вы — дождливую погоду, — хмыкнул он. — С долей покорности. Разрешите вас сопровождать? Шеан не так спокоен, как кажется.

Немного поколебавшись, леди Харроу едва ощутимо оперлась на его левую руку, принимая предложение.

Шеан никогда не был спокойным. Возникнув четыреста лет назад на фундаменте разрушенного Старого города, он сначала был неприступной крепостью, а со временем, когда Стения мужала и разрасталась, превратился в ее бьющееся, пульсирующее жизнью сердце. Порт возле полноводной реки, центр богатой страны, он был оплотом могущества королей, средоточием жизни знатных лордов и прибежищем черни. Его центральные улицы бывали усыпаны лепестками роз, а темные боковые чаще утопали в помоях. В узких переулках, где дома стояли так близко, что соседи могли бы пожать друг другу руки, высунувшись из окон, обитали существа настолько грязные, что в них с трудом можно было узнать людей. Богач легко мог лишиться и кошелька, и жизни, окажись он ночью в Шеане без охраны.

И все-таки за последние годы Дойлу удалось навести в столице относительный порядок. Больше не было открытого разбоя и грабежей, жители могли спокойно спать в своих домах, не опасаясь того, что в их двери вломятся посреди ночи. Шило и его люди стали приятной альтернативой диким бандам, рыскавшим по Шеану до и во время войны.

Дойл любил этот собственноручно наведенный порядок. Любил саму мысль о том, что, благодаря ему, Шеан из болота, кишащего неведомыми тварями, превратился пусть не в благоухающий сад, но в светлый лес, прогулка по которому приятна и довольно безопасна.

Но сейчас, верхом сопровождая маленькую карету леди Харроу, ловя взглядом собственную вытянутую тень, порожденную дрожащим светом закрепленных на крыше кареты факелов, он отчаянно ненавидел это спокойствие. Более всего он желал — и эта мысль страшила его, потому что противоречила всем его устремлениям, — чтобы этой ночью Шеан перестал быть таким тихим, и всем существом прислушивался к посторонним звукам. Не скрипнет ли где арбалет? Не заржет ли где конь? Не стукнет ли по брусчатке каблук окованного железом сапога?

Разговор с леди Харроу взволновал его, заставил его кровь забурлить, и теперь он с мальчишеским безрассудством желал опасности — чтобы мечом доказать и себе, и леди собственную мужественность.

Но город спал. А те улицы, где кипела жизнь, были далеко, и никто из их обитателей не вышел навстречу и не прельстился скромной каретой, сопровождаемой вооруженным всадником, пусть и одиноким — теней он оставил с королем.

Дом леди Харроу показался непозволительно скоро. Дойл спешился вовремя — как раз когда вышедший слуга открыл дверцу. Жестом велев слуге отойти, Дойл сам предложил женщине руку и помог выйти. Она оправила платье и снова присела в реверансе, склоняя свою гордую голову.

— Спасибо, что проводили меня, милорд Дойл.

Он отвел взгляд, не зная, что именно ответить, и, наконец, произнес:

— Наймите себе охрану, леди. Вам не следует ездить в одиночку.

— Я не боюсь, милорд, — ответила она как-то грустно и прибавила: — уже не боюсь. И у меня в карете есть арбалет. К тому же, кучер — надежный старый слуга. Он не побоится защитить меня.

— Ваш кучер справится с одним, вы, если только найдете в себе смелость достать арбалет, еще с одним, — сказал Дойл, которому вдруг очень явственно представилась леди Харроу, вооруженная арбалетом, но бессильная против пятерых или шестерых рослых, небритых мужланов, возжелавших золота. — Перед остальными вы будете беззащитны.

Она улыбнулась:

— Я полагаюсь на милость Всевышнего, милорд, и он не оставит свою дочь.

Мелькнула мысль о том, что она так отказывается от охраны, потому что ей — вдове — не найти на нее денег, и Дойл резко предложил:

— Я мог бы прислать к вам своих людей, надежных и верных.

Она посмотрела на него пристально, как будто заглядывая в душу, и сказала очень тихо:

— Я думала было возразить, что преданы они будут только вам, но этим нанесла бы вам новое оскорбление. А я не хочу делать этого не только словами, но даже в мыслях. Я благодарна за вашу… — она прервалась, выискивая слово, — за ваше беспокойство. Но я не хочу охраны — следуя за мной, она будет заставлять меня только больше бояться. Я уже… — снова пауза, — боялась в своей жизни. И я не хочу бояться снова. Доброй ночи, милорд.

Она протянула руку, на короткое мгновение сжала его пальцы и, развернувшись, скрылась в доме. Дойл остался стоять — пораженный и смущенный этим жестом и взволнованный ее словами. Ему было дико, болезненно тяжело думать, что этой женщине доводилось бояться, плакать, спасать свою жизнь. Земли Харроу были только маленьким клочком земли на границе с Остеррадом, словом на карте, над которой они с Эйрихом так часто склонялись во время войны.

«Пусть лучше перемелют в пыль Харроу, чем доберутся до Риенса и его полей», — так говорил Дойл когда-то, указывая пальцем на кривой отросток, каким выглядело Харроу на карте. Это была стратегическая точка — не более того. Отступая за него, и Дойл, и Эйрих преследовали совершенно определенные цели: нужно было спасти плодородный Риенс, засеянный льном Рэнк — те земли, которые кормили Стению. Какое им было дело до каменистого, бесплодного, бедного Харроу?

Они выиграли эту войну. «Мы ее выиграли», — напомнил себе Дойл, невольно ощущая, что его переворачивает от слишком ярких образов, которые создавало его воображение. Он видел как наяву решительную, справедливую леди Харроу — тогда еще совсем юную девочку, только ставшую замужней женщиной, — которая отдает все силы, всю себя на защиту бедняков, крестьян и черни. Он уже немного узнал ее и не сомневался, что она не пряталась за стенами замка. Она ходила по деревням с корзиной еды, сама не ела мяса, когда его не могли есть ее разоренные люди. А может, набрав тряпья, она делала повязки уцелевшим в жерновах войны.

Мотнув головой, Дойл велел слезавшему с козел кучеру подсадить его в седло и сразу же пустил коня рысью. Завтра ему предстояло присутствовать на суде над милордами-предателями, и нужно было быть готовым к любым неожиданностям, а для этого — как следует выспаться, дать измученному телу и не менее уставшему уму столь необходимые часы отдыха.

Кажется, это была опасная мысль — стоило ему подумать о сне, как челюсть невольно начало выворачивать в зевке, глаза стали слезиться и закрываться. В свои комнаты — где, по счастью, было жарко и тихо, — он вошел, на ходу освобождаясь от плена неудобного камзола. Меч бросил на кровать, сам упал рядом, решив, что Джил как-нибудь догадается снять с него сапоги и штаны. И, возможно, укрыть одеялом — но это было уже не так важно.