Веки потяжелели, но сквозь подступающий сон Дойл услышал негромкое:

— Милорд!

Захотелось протянуться за мечом и наотмашь ударить — и пусть кровь растекается лужей по полу.

— Милорд, это важно!

Сцепив зубы, Дойл поднял тяжелую, словно набитую железом голову, раскрыл глаза и обнаружил стоящего возле кровати Джила. Будь у него чуть больше сил, он схватил бы паршивца и оттаскал бы за волосы, а так просто прохрипел:

— Проклятье, что?

— Милорд, вас хотят убить!

Эти слова подействовали не хуже ведра ледяной воды. Дойл подскочил на ноги, от недавней сонливости не осталось и следа.

— Говори!

Джил достал из-за пазухи мешочек монет, протянул их Дойлу и пробормотал:

— Вот, милорд. Мне это дали сегодня, чтобы я вонзил вам ночью нож в сердце.

В глазах у мальчишки почему-то стояли слезы. Дойл взвесил на руке мешочек, определяя стоимость — похоже, кто-то не поскупился.

— И обещали дать столько же? — предположил он. Джил кивнул.

Дойл сглотнул. В сущности, это было просто и очень естественно. Как бы он ни был могущественен, он зависел от простого мальчишки — собственного слуги. И именно поэтому вместо какого-нибудь опытного человека Дойл взял долговязого и нелепого Джила — потому что тот был обязан ему всем.

— Милорд, — продолжил он уже смелее, — я попытался выяснить, кто это, но не смог. Меня остановили после пира, позвали в темноту. Это была женщина. Кажется, немного выше меня. И… — он замялся.

— И что?

— Какая-то леди — говорила по-благородному.

Некоторое время Дойл размышлял о недолговечности собственной жизни и жизни вообще, потом протянул кошель мальчишке. Тот отпрянул, словно золото в нем было ядовитым.

— Никогда, милорд. Не коснусь денег, которые… которыми вашу кровь купить хотели, — его глаза расширились от ужаса.

Дойл не убрал кошелька и все-таки сложил его в руку слуге.

— Не хочешь брать — раздай бедным, — и добавил: — от моего имени. Мне они уж точно не нужны. Не та сумма.

После этих слов Джил успокоился и спрятал кошель. Дойл снова опустился на кровать и уже собирался опять попробовать заснуть, но прежде, чем закрыть глаза, сказал в пустоту:

— Ты далеко не так бестолков, как кажешься.

Вполне вероятно, мальчишка что-то ответил, но Дойл этого уже не слышал, провалившись в сон. Однако утомленный разум не позволил ему насладиться блаженным покоем, и коварный бог Фио из старых легенд завладел им, насылая один за другим чудовищные кошмары. Дойлу снова снилась война — показавшиеся вечностью дни плена у короля Остеррада; искаженное яростью лицо Эйриха, проносящегося мимо него — в самую гущу врагов; десятки трупов под ногами; сломанный меч…

Под конец приснилась леди Харроу. Она вновь была обнажена, только волосы ее теперь были не отведены назад, а струились по нежным грудям до бедер, окутывая все тело сиянием солнца. Она стояла посреди спальни Дойла, гордая и величественная в своей наготе. Сам он лежал на постели — точно так же, как когда засыпал. Так же рядом лежал меч, который он сразу же, едва увидел, столкнул на пол. Так же на нем были только штаны и смятая рубаха. Склонив голову и позволив волосам еще ниже упасть, закрывая лицо и лаская живот, леди Харроу сделала короткий шаг вперед. Дойл хотел было подняться ей навстречу — но не сумел. Она улыбнулась кончиками губ, оперлась о кровать коленом, заставляя едва заметно смяться тонкую перину, и в этот момент оцепенение спало. Дойл рванулся вперед, здоровой рукой обхватывая ее за плечи и утягивая за собой. Впился губами в ее губы — они были солеными на вкус, как будто кровавыми, но ему было все равно. Усилие, оказавшееся таким незначительным во сне, и он навис над ней, ее волосы разметались по простыне, розовые губы раскрылись, и он снова прижался к ним, левой рукой скользя по ее тонкой, мягкой коже, касаясь тяжелой, налитой соком груди. Она тихо вздохнула, почти всхлипнула — и вдруг Дойл оказался отброшен в сторону и едва сумел удержаться за столбик кровати. Сила, отшвырнувшая его, била ключом из груди леди Харроу, но не причиняла ей боли. Она засмеялась — радостно, с наслаждением — раскинула руки и обратилась в птицу, которая взмыла под потолок, сделала круг по комнате и вырвалась в окно, а Дойл проснулся.

В паху болезненно тянуло неудовлетворенное желание, сердце бешено билось, но не только от возбуждения, но и от чего-то, сравнимого со страхом.

Окно действительно было открыто, но за ним было еще темно. Дойл подтянул повыше одеяло, которым его накрыл Джил, и заставил себя уснуть снова, невзирая ни на что — на суде ему потребуются все силы.

Вопреки его опасениями (и, в некотором роде, надеждам), больше леди Харроу ему не снилась, и, когда Джил разбудил его через час после рассвета, он чувствовал себя отдохнувшим и бодрым.

Решив, что поиском своего неудачливого убийцы — очередного — он займется позднее, Дойл оделся и направился в подвал — нужно было проследить, чтобы все милорды были доставлены вовремя и были готовы отвечать на вопросы короля. А также, чтобы они не выглядели слишком уж изувеченными: хотя пытки к ним применялись щадящие, заключение и допросы отразились на их лицах. Чего нельзя было допустить среди прочих придворных — так это сочувствия к заговорщикам.

Утро оказалось неожиданно солнечным и мягким — словно на город не надвигались зимние холода и затяжные дожди. В свете солнечных лучей большой тронный зал казался не просто парадным, а торжественно-праздничным: из узких высоких окон струились потоки желтого света и окрашивали золотом гранитные плиты пола и стен. Эйрих, восседавший на троне в парадном облачении, — в золотых доспехах, в высокой короне, — казалось, и сам излучал сияние, доказывая тем самым, что король на земле подобен солнцу на небе: греет, освещает и разгоняет ночную тьму, даруя блага всему живому.

Менее блестящая, но не менее блистательная свита расположилась у стен. Не раздавалось ни единого отзвука разговоров, не проносилось по залу ни единого шепотка — придворные затаив дыхание ждали того, чем обернется сегодняшний суд, и предчувствовали скорую беду.

Дойл, без которого сегодняшний суд не состоялся бы, тем не менее, казался на нем лишним. В парадном камзоле он напоминал уродливое кривое отражение брата — и отлично осознавал это, равно как и то, что все в зале — за редким, возможно, исключением — мысленно проклинают его. Милорды совершили предательство, но они были своими, частью придворной клики, и их желали бы простить — Дойл же, как их притеснитель, вызывал всеобщую ненависть.

Он сидел на стуле с мягкой спинкой чуть позади Эйриха и почти не двигался — только постукивал пальцами правой руки по колену в неровном ритме. Он и сам не мог сказать, что заставляло его нервничать, но он ощущал тяжелое, давящее напряжение в груди. Эйрих выглядел спокойным и безмятежным, пока разбирал мелкие дела — Дойл едва вслушивался в них, оставляя земельные тяжбы и прочие сутяжные разборки брату. Но наконец длиннолицый герольд подал Эйриху свиток белой бумаги с личной печатью Дойла.