Дойл был этому и рад, и нет — в глубине души он хотел услышать, что она одна и нуждается в сопровождении.

Оставшееся время до казни Дойл провел в безумной суете — нужно было слишком многое подготовить, проследить, чтобы эшафоты были возведены к сроку, чтобы все семеро осужденных получили возможность поговорить со священником — в качестве жеста милосердия Дойл согласился, чтобы это был не отец Рикон, — и сделать еще сотню мелких дел. Поэтому к тому моменту, когда пришло время следовать за Эйрихом на балкон, с которого открывался отличный вид на Рыночную площадь, Дойл уже готов был собственными руками заколоть всех семерых, чтобы только побыстрее закончить казнь.

Вокруг эшафота уже собралась огромная толпа — придворные смотрели в основном с балконов домов, а чернь бурлила внизу, надеясь оказаться как можно ближе и увидеть, как будут казнить милордов, во всех подробностях.

Выход Эйриха встречали радостным воем восторга. Дойл остался в тени. На казни он смотреть не любил — и, если бы мог, с удовольствием последовал бы собственному совету, данному леди Харроу. Но, разумеется, он не имел на это права — равно как и на то, чтобы, по примеру Эйриха отвести взгляд. Поддерживая свою репутацию, он был обязан не отрываясь смотреть за работой палачей — даже притом, что знал всю процедуру досконально.

Когда большие башенные часы пробили четыре раза, толпа, подобно воде, рассекаемой носом корабля, расступилась перед процессией из стражи, святых отцов и осужденных. В этот раз милорды предстали в одних рубахах, босые, с непокрытыми головами. Руки всех семерых были связаны за спиной. Чернь заревела, в осужденных полетели какие-то огрызки, очистки, комья грязи. Дойл увидел, как побелели пальцы Эйриха, лежавшие на рукояти меча. Будь они одни, Дойл сказал бы что-то о необходимости, но на балконе стояли невиновные члены совета, и Дойл промолчал.

— Ваше величество, — пробормотал милорд казначей, — через неделю светлый праздник солнечного поворота.

Эйрих дернул бровью и велел:

— Выразитесь яснее.

— Простите, ваше величество, но, возможно, вы будете милостивы и, во имя солнца…

Поймав взгляд Дойла, казначей умолк. Эйрих ничего не ответил, только чуть опустил подбородок, показывая, что услышал.

Осужденных тем временем возвели на эшафот. На шеи пятерым надели петли, двоих поставили возле деревянных чурок. Герольд начал читать приговор, святые отцы забормотали молитвы. Наконец, герольд закончил, и все затихло. Эйрих сделал шаг вперед, к ограждению балкона, и поднял руку.

— Во имя солнца, в честь светлого праздника солнечного поворота… — толпа охнула, а осужденные задрожали так явственно, что Дойл увидел это со своего места, — мы даруем осужденным предателям нашу милость. Бывшие милорды Трэнт, Грейл, Ойстер, Стоу и Ройс за свою измену заслуживают самой страшной казни и забвения, сами их имена должны быть уничтожены вместе с телами. Во имя солнца, с благословления Всевышнего, мы даруем им свою милость — их тела не будут сожжены, и их родственникам будет разрешено похоронить их.

Это заявление было встречено восторженным ревом — в этот момент, очевидно, Эйрих казался воплощением прощения, доброты и великодушия. Но он еще не закончил.

— Бывший милорд Арвинт за умолчание заслуживает порки, а за участие в измене — смерти. Мы даруем ему свою милость — он умрет сразу на плахе, не будучи опозоренным.

Рев стал настолько громким, что заболели уши. А Эйрих снова поднял руку и объявил:

— Бывший милорд Рэнк, твои молитвы услышаны Всевышним. Ты получаешь из рук короля прощение, жизнь и титул.

Рэнк упал на колени и сложил руки в молитвенным жесте, чернь, кажется, заплакала от умиления и восторга. Но длилось это недолго. Едва Рэнка две тени под руки убрали с помоста, Эйрих опустил руку, и палач толкнул в спину Арвинта. Тот встал на колени, громко произнес:

— Всевышний, спаси мою душу, — и положил голову на плаху. В свете заходящего солнца блеснул топор — голова со стуком упала на дощатый эшафот, брызнула кровь. Палач наклонился и поднял за волосы голову, на лице которой застыло выражение ужаса.

Остальным осужденным права на последнее слово не дали — Дойл совершенно не желал слушать, что они скажут. Пять тел заболтались в петлях одновременно, пять глоток захрипели, десять ног задергались в безумном предсмертном танце — но это был еще не конец. Ударом топора палач обрубил веревки — и осужденные повалились на помост, еще живые. Помощники палача растащили их из кучи, распластали на досках и сорвали с них одежду под рев черни. Снова сверкнул топор — и Ойстер заорал от боли: ему отрубили правую руку. Следом левую. Обе ноги — на первой он перестал кричать. А потом палач показал его отсеченную голову — с впавшими щеками и дорожками слез.

Эйрих смотрел куда-то на небо, за часовую башню, остальные милорды прятали глаза и искали что-то увлекательное на полу просторного балкона. А Дойл по-прежнему не отводил взгляда и видел каждую отсеченную конечность, слышал каждый крик безумной боли. Он ощущал зуд в собственных руках и ногах, но не чувствовал тошноты. В конце концов, он сделал то, что должен был сделать. И, если бы потребовалось, сам стал бы палачом.

Уже на утро о казни не напоминало ничто. Рыночная площадь снова была полна торговцев и покупателей, а также шутов, пытающихся нехитрыми куплетами выманить как у первых, так и у вторых мелкую монетку. Двор тоже о казненных милордах старался не упоминать — в отличие от Эйриха.

Придя к нему на следующий день, Дойл застал его в скверном расположении духа и в компании с двумя пустыми и одним ополовиненным кувшинами вина.

— От королевского совета остались ошметки, — рявкнул Эйрих, едва увидев брата.

— Новый соберешь, — отозвался Дойл и, немного подумав, взял себе кубок и тоже плеснул вина.

— Из кого? А, проклятье, — Эйрих грохнул кубком о стол и откинулся на спинку стула, — Грейл со мной воевал плечом к плечу. Ойстер еще отцу служил, меня на своем коне катал, когда я едва ходить умел… Из кого собирать, если самые верные предают?

— До весны все равно об этом думать бесполезно, — Дойл дернул плечом, — а то и до лета. После солнечного поворота Шеан заполонят бездельники всех мастей, не до того будет.

— А до весны предлагаешь всемером заседать?

— Ввосьмером. Ты забыл Рэнка.

Эйрих, кажется, даже протрезвел.

— Ты хочешь вернуть Рэнка в совет?

— Не хочу, а настаиваю. Веры ему нет и не будет, но он нужен мне под рукой, — Дойл скептически заглянул в кувшин, обнаружил, что в нем остается еще многовато, и решительно отставил на пол.

Какое-то время они молчали — Эйрих лениво искал взглядом, где бы взять еще вина для успокоения разбушевавшейся совести, а Дойл лениво постукивал пальцем по колену. Потом король спросил:

— Чем займешься теперь?

— Вопрос ведьмы все еще не решен. А кроме того, мне нужно найти одну излишне щедрую персону.