— Если бы я замыслил убить его величество, я сделал бы это как рыцарь, собственным мечом, а не как крыса из подворотни. Вы ошиблись в своих подозрениях, милорд Дойл, — имя его выплюнул, как будто оно было ядовитым.

От уверток и лжи начинала болеть голова, язык пересыхал от повторения одного и того же, раз за разом, с одинаковым спокойствием и одинаковой невозмутимостью. Нельзя было показать злобы, нельзя было обнаружить усталости. Все двенадцать повторяли как один: они невиновны.

Из северной башни Дойл спустился, когда обеденное время давно прошло. Рик ждал его у ступеней и, увидев, почтительно поклонился.

— Я хочу допросить Трэнта после обеда. Без серьезного вреда, но так, чтобы испугать.

— Милорд хочет проверить свои сведения? — тихо уточнил Рикон.

— Не совсем. Я хочу его напугать и посадить перед Ойстером, а потом послушать, что они друг другу наговорят. А заодно… — он задумался, формулируя мысль, — шепну Ойстеру, что его непременно четвертуют на площади, что король уже подписал приговор.

— Разрешит ли милорд дать ему совет?

Дойл согласно кивнул, и отец Рикон заметил:

— Сообщите милорду Ойстеру, что перед казнью он будет оскоплен на площади, ибо покушался он на род королевский, а потому лишен будет даже после смерти продолжать род собственный. А также напомните, что Всевышний почитает скопцов не мужчинами, но женщинами, и воздает им кары и награды сообразно их полу.

Дойл невольно дернул углом рта — о том, как падок был милорд Ойстер на женский пол знала, наверное, вся столица.

— Хороший совет, отец Рикон. Отобедаешь со мной?

Из-под капюшона блеснул острый взгляд.

— Я был бы рад этой чести, милорд, но в благодарность за избавление его величества от беды я вознамерился держать пост пятнадцать дней, как заповедует нам поступать Всевышний.

Дойл прислушался к себе и понял, что даже из благодарности не готов продержаться на воде и черством хлебе пятнадцать положенных дней.

— Помолитесь и за меня, отец Рикон, — почтительно попросил Дойл, но от благословения знаменем Чистого Солнца уклонился. Как бы далек от церкви он ни был, из всех святейших отцов Рикон был бы последним, к кому он пошел бы за благословением. И Рик это отлично знал.

— Однако я почту за радость составить вам компанию.

Пока Дойл ел, Рик не произнес ни слова, только велел Джилу удалиться и прислуживал сам. А когда Дойл, насытившись, отодвинул тарелку и вытер руки, заметил:

— Я также благодарю Всевышнего за то, что он сохранил вашу жизнь.

Дойл кивнул и сказал, отвечая на собственные мысли:

— Впереди тяжелые дни.

Рикон согласно поклонился и, сверкнув черными глазами из-под капюшона и удалился.

Короткий отдых и пища восстановили силы Дойла, и он вышел из своих комнат, чтобы продолжить грязную (как наверняка считала леди Харроу) работу, которую все равно за него никто не поспешит выполнить. Но не прошел он и двадцати шагов, как сзади раздалось громкое, искреннее и почти испуганное:

— Милорд Дойл!

Он обернулся, и тут же к его ногам упала тоненькая, прелестная Майла Дрог. Он почти забыл о ней за прошедшее время, но сейчас, увидев, вновь испытал невольный прилив чистого восхищения: ее красота была слишком яркой, слишком очевидной и слишком безусловной. Но, отметив это, он, к своему удивлению, не ощутил никакого волнения тела и никакого трепетания души — она была красивой статуей, искусным портретом, но ничем больше. Тогда как, упади перед ним на колени другая женщина — та, которая гневно попросила его не заводить с ней больше разговоров, — и все его тело охватил бы огонь, а сердце сжалось бы и забилось бы сильнее.

Оглядев Майлу, он вспомнил тот поцелуй, который однажды оставил на ее маленьких розовых губах, ее смущение, испуг и отвращение, и спросил:

— Чего вы ищете теперь, нимфа?

Кажется, в прошлый раз она искала справедливости — если учесть, что Эйрих об этом ни словом не обмолвился, скорее всего, не нашла.

Кажется, она потерялась ненадолго — но снова подняла глаза и произнесла:

— Милорд, я пришла молить о милости.

— Вы спутали меня с королем. Он — даритель милостей.

— Эту милость подарить можете только вы один. Все знают, милорд, что вам подвластны судьбы всех подданных королевства, что ваша, а не королевская рука затягивает петли на шеях виновных и невиновных, — проговорила она с жаром и со слезами на глазах.

Эти слова неприятно царапнули.

— Обвинять меня в несправедливых решениях на службе короля — не лучший способ заслужить мою милость, — сказал он жестко. — Но говорите — чего вам нужно.

— Я молю вас освободить невиновного, схваченного по вашему приказу, — она прижала руки к груди, в глазах засверкали слезинки.

— Невиновные не пострадают. Виновные понесут наказание.

— Милорд, человек, о котором я говорю, невиновен. У него и в мыслях не было участвовать в том чудовищном, подлом деле, в котором его обвиняют.

— Говорите ясней и короче, — велел Дойл, начиная злиться. Ему не хотелось стоять в этом коридоре, не хотелось слушать мольбы этого цветочка.

— Я говорю о верном слуге короля милорде Грейле.

— Если он верен, он будет освобожден. Если нет — его ждет плаха. Молить меня о чем бы то ни было совершенно бесполезно.

Неплохой вкус у Грейла. Но Майла явно в большем выигрыше — он получит всего-навсего красотку-жену, а она — нешуточное состояние и титул миледи. Вернее, они бы получили это все — не затей Грейл с остальными заговор.

— Милорд, он невиновен, я клянусь вам. Неужели у вас нет сердца? Неужели ничто не может заставить вас смягчиться? — она начала нервно ломать руки, и Дойл сказал раздраженно:

— Вы пока не предложили мне ничего — только просите.

На лице Майлы удивление сменилось обидой, потом злобой и, наконец, превратилось в в странное торжество.

— Милорд Дойл, в вас нет благородства и чести, если вы говорите подобное. Но ради милорда Грейла я готова отдать все. У меня нет денег, чтобы подкупить вас, нет влияния, чтобы угрожать вам. Все, что я могу, предложить, это себя.

Она опустила руки и подняла голову, позволяя ему рассмотреть свое лицо, пышную грудь и тонкий стан. Дойл слышал такие предложения много раз. Дважды даже соглашался на них — не потому что готов был изменить своему долгу ради ночи с какой-нибудь красоткой, а потому что был уже уверен в невиновности тех, за кого так страстно просили.

Майла была красивее всех, кто когда-либо предлагал ему себя с подобной жертвенной отреченностью. И ничто не мешало ему согласиться — просто взять то, что так настойчиво предлагалось. Но он не колебался, когда отвечал:

— Приберегите себя для жениха, Майла. Или для пылкого любовника, который польстился бы на вашу красоту.