— Снять с него штормовку! Пристегнуть к трубе!

В мгновение ока моя видавшая виды штормовка оказалась на полу, один «браслет» охватил мою левую руку, а другой — одну из труб, подпирающих потолок.

Тщательно, со знанием дела, Олег обшарил мои карманы и выложил на стол их скудное содержимое: носовой платок, зажигалку, перочинный нож, небольшой блокнот и авторучку. Леонид поднял с пола отнятые у меня нож и топорик и положил рядом. Олег бесцеремонно снял с меня часы и бросил на стол.

— Что Вы себе позволяете! — хрипло крикнул я, беспомощно дергая прикованной рукой.

От унижения хотелось бесноваться, сквернословить и выть. Но я нашел в себе силы сдержаться и беспомощно опустился на дощатый пол. Кирилл, воздев руки к небу, патетически изрек:

— Да свершится воля Божья!

Он потрепал по плечу Лёню, затем Олега.

— Спасибо, дети мои, за помощь заблудшей душе. Теперь придвиньте это ложе к трубе и ведерко для нужд принесите. Пусть несчастный раб Божий Артем, когда вселившийся в него бес угомонится, полежит по-человечески в молитве об изгнании из сердца Сатаны нечестивого. А мы пойдем ко храму молить всемогущего Господа нашего о помощи несчастному. Олег, иди вперед, звони к молитве.

Парни придвинули к трубе кровать и вышли. Теперь я имел возможность хотя бы сесть по-человечески или лечь. Через пять минут вернулся Лёня с деревянным ведром, накрытым крышкой, и поставил около меня.

— Спасибо, Леонид. Иди, сын мой, на молитву Господню, а я сейчас.

Когда за Лёней закрылась дверь, лицо Кирилла снова исказила гримаса злобы, и он впился в меня черными как угли глазами. Наклонившись надо мной, словно кобра над жертвой, прошипел:

— Полежи-ка здесь до утра да поразмысли над собственной судьбой. Она вся в твоих руках. Ты меня понял?

Кирилл прожигал меня насквозь раскаленным взглядом, и его глаза сверкали безумным блеском.

Он вышел, и еще некоторое время был слышен звук его удаляющихся чеканных шагов, а я лежал и ломал голову над тем, как вырваться из лап этого негодяя и вернуться в далекое Елизарово, которое казалось теперь таким родным и дорогим моему сердцу. Однако ничего реального придумать не мог. Говорят, в подобных случаях решение со временем является само. Но сидеть у моря и ждать погоды было глупо. Эмоции требовали неотложный действий.

Издалека донесся дребезжащий звон металла. Били железом по железу. Баммм! Баммм! Баммм! Это мне напомнило студенческую юность, третий курс. В колхозе на сельхозработах рядом с импровизированной кухней на дереве висел кусок старого рельса, и когда был готов обед, кухарка колотила по нему молотком, приглашая шумное студенческое племя к столу. Очевидно, Кирилл вместо колокола использовал кусок привезенного сюда рельса.

Полчаса спустя послышалось далекое хоровое пение. Пели красиво, голоса были подобраны со знанием дела. Надо всеми доминировало колоратурное сопрано — женщина вкладывала в молитву открытую душу и эмоции высшей чистоты и благородства. Слушая ее, я все больше проникался к Кириллу неприязнью, даже отвращением. Подумать только: сознательно обманывать такую возвышенную душу. Ведь они, судя по его намерению, молились за то, чтобы меня покинуло сатанинское наваждение!

Потом пение стихло. Слышались оживленные голоса людей, расходящихся по домам. Минут через двадцать за дверью моей спальни или, скорее, тюрьмы послышался легкий шорох шагов. Я узнал походку Марии. Бесшумно открыв дверь, она вошла в комнату и тихо села ко мне на кровать. Взяв меня за руку, озабоченно спросила:

— Артемушка, что случилось? Владыка очень расстроен.

Ее голос проникал глубоко в мою травмированную душу, в мое раненое сердце. Хотелось ее обнять, припасть к ее груди и поделиться выпавшими на мою долю испытаниями и горестями. Тем не менее, я решительно высвободил руку.

— Твой владыка — лицемер и негодяй. Обнаглел до такой степени, что хочет вообще схватить меня за глотку. Но я сыт по горло его лицемерием и уступать не намерен, о чем сказал ему открыто, в глазки.

— Свят! Свят! Свят! Вот чем ты расстроил его! Бойся Бога, милый. Откажись от этих хулительных слов — владыка ведь святой. Не то тебя Бог накажет. А этого не хочет ни он, ни я, ни ты сам. И, поверь мне, пастырь наш плохого не желает никому, тем более тебе. Ты в его глазах — образец, пример для подражания. Ведь это тебе, а не кому-то другому Господь, вняв многократным молитвам владыки, ниспослал этот шлюз. Но не для личных твоих устремлений, а для всей нашей паствы ради спасения рода человеческого от греха и мерзости, в которых погрязло земное общество. Доверься владыке. Он очень добр и человеколюбив, уж поверь мне, дорогой.

— Добрый, говоришь? Смотря с кем сравнивать. Если с разъяренным волком, то пожалуй да.

За дверью послышался шорох и постучали.

— Да! Войдите, — крикнул я и не узнал своего голоса. Как видно, из-за перенесенного стресса он стал необычно сухим и сиплым.

Вошел Лёня с ведром воды и стаканом из бамбука.

— Я — водички для Артема Тимофеича. Владыка велел.

Он поставил ведро у кровати, стакан — на стол и направился к выходу. У самой двери оглянулся и, видя, что Мария обращена к нему затылком, сцепил руки ладонь к ладони и потряс ими перед собой в знак поддержки. Это вызвало во мне бурю гнев, ведь я недавно вырвал его из объятий верной смерти, и теперь все забыто — сначала он вместе с Олегом пристегнул меня наручниками к трубе, а теперь призывает крепиться и покориться судьбе! Какой цинизм! Присутствие Марии не позволило мне обрушить на него клокочущий у меня внутри поток самых грязных ругательств.

— Артем, милый… — начала было Мария, но я оборвал ее.

— Не называй меня милым! Это с твоей стороны надругательство над самым сокровенным, самым нежным моим чувством!

— Ну почему ты такой вспыльчивый? Давай спокойно поговорим, как раньше. Ведь мы с тобой находили общий язык. Всегда. Найдем и сейчас.

— Мария, прекрати, прошу тебя! Не оскверняй хотя бы наше прошлое. Оно было святым. У нас так хорошо, так удачно складывались отношения, пока ты не предала меня. Ты все делала так, как мне нравилось: и улыбалась, и целовала, и даже руку клала на плечо. Все между нами было слаженно, вдвоем мы составляли нечто единое, нечто гармоничное. Мы без слов обменивались эмоциями и даже мыслями, сияли, как я называл это состояние близости. И вдруг ты предала меня…

Я опустил голову на грудь и замолчал. Меня душили слезы, и я не