Служили же вечерню сутреней. Получилось, что называется, «поскору», поскольку был как-никак лютыймороз, однако хор не подкачал — регентовал тот самый бывший послушник, которыйпел когда-то у отца Ерма византийские литургии, а потом ушел из монастыря«из-за бабы»... И потом отец Нафанаил (между прочим, простуженный), когдаФилипп его вместе с келейником и Дионисием доставил в гостиницу и договорилсяоб ужине, и все они уже сели за стол, вдруг — спаси его Господи — произнес: «Амолитва была такой, что холода и не почувствовали».

И вот по православнойМоскве мгновенно пронесся слух, что общинники отца Лаврищева не пустилизаконного наместника с братией служить в Рождественском монастыре, службапроходила на двадцатиградусном морозе, и теперь нужно поддержать иеромонахаФилиппа... А Василий Васильевич понял этот так, что «наших бьют»: он поднялмолодца с атаманом, отослал их к здешнему казачьему же атаману в Павлов Посад ивообще призвал их «кинуть клич». И они его кинули так, что уже к вечеру наследующий день во дворе Рождественского монастыря, к ужасу Филиппа, раскинулсячуть ли не целый казачий гарнизон, готовый в любую минуту ни много ни мало идтина штурм.

К счастью, храм был ужеоткрыт — Рождественскую службу Лаврищев все-таки решил послужить. В алтаре ужехозяйничал Векселев, лаврищевцы заполняли храм, раскладывая стульчики рыболова,баулы с закуской для ночного разговленья, распространявшие соблазнительныйзапах, и даже надувные матрасы. Постепенно собирались и всегдашние паломникиСвято-Троицкого монастыря, прослышавшие, что здесь открывается его московскоеподворье.

Патриарх, по свежимследам узнавший о богослужении на морозе, передал иеромонаху Филиппу свое благословениесоблюдать «дух мирен» и отныне по большим праздникам и по воскресеньям служитьвместе с отцом Петром, а в будни — по очереди, кто когда пожелает. И так — дотех пор, пока Лаврищев не найдет возможным окончательно перебраться вВведенскую церковь. А инцидент с богослужением под морозным небом он советовалзамолчать, как бы его и не было. Чтобы не возник соблазн среди православных.Чтобы не было озлобления одних против других.

И Филипп подошел кказачьему атаману, поблагодарил его за поддержку, но сказал, что все ужеуладилось и в его помощи нет никакой необходимости: пусть его ребятаотправляются по домам, а ночью приходят помолиться в любую православнуюцерковь. Казаки стали расходиться, но человек пятнадцать все же остались. Онистояли группками и никуда не собирались уходить. Отчим сказал:

— Зачем ребят обижаешь!Видишь — болеют они всей душой. Помолиться к тебе пришли.

Филипп смягчился:

— Раз помолиться, топусть.

— Готовы за веруправославную пострадать! — сказал один из них.

Филипп испугался:

— Только не здесь и несейчас. Всему свое время. Время молиться и время умирать. Пока что первое у насвремя. Может, когда-нибудь потом и второе настанет. А пока первое, первое.

С одиннадцати часовнарод так и повалил — и лаврищевцы, и Свято-Троицкие паломники, и просто —ничего не ведавшие о конфликте православные. То и дело между ними происходилистычки:

— Зачем вы пришли намсюда мешать? Это наш храм. Уходите к себе. Мало, что ли, вам храмов? — обиженнотянули лаврищевцы. Они были похожи на обиженных детей: зачем вы пришли в нашдвор! Они стояли сплоченно, и решимость была написана у них в глазах.

А «чужаки» былиразобщены. Многие и не очень-то понимали, что здесь происходит. Кто-то из нихспрашивал:

— А что — нельзя? Этовообще-то православный храм?

Особенно доставалоськазакам. Им в лицо кидали и «ряженых», и «фашистскую свору», и «оккупантов».

Позже, когда служба ужезакончилась, Филипп порасспросил своих прихожан, что там творилось в храме ивокруг него. И решил, что казакам можно поставить твердую четверку с минусом.Минус — за то, что почти всю службу скопом простояли на улице — кружком удверей и вряд ли даже что-то толком слышали, что происходило в храме. Но о том,что они кого-нибудь толкнули или оскорбили, — таких сведений не было у него.

Они, эти сведения,однако, были у лаврищевцев. И через несколько дней приверженцы отца Петра далиоглушительный залп по иеромонаху. Сразу в четырех или пяти газетах появилисьстатьи «Рождество с нагайками», «Черная сотня иеромонаха Филиппа» и даже «Поп —толоконный лоб». Последняя была написана сразу двумя людьми, мужчиной иженщиной, в соавторстве. Это были некие Сундуковы. И я спросила у АнныСтрельбицкой:

— Помнишь, там, наагапе, были журналисты — муж и жена. Как ты думаешь, это не они?

— Если Сундуковы, то этоточно они. Не в бровь, а в глаз. Сундуковы и есть.

А еще через день — вышлаеще одна их статья со зловещим названием «Пастырь убил чужую овцу». Тамговорилось о том, что после Рождественской службы по приказу черносотенногоказачьего иеромонаха Филиппа была зверски убита в своем подъезде прихожанкаотца Петра Лаврищева. Таким образом, говорилось дальше, иеромонах собираетсяпостепенно извести всю паству соперника.

Филипп перепугался,устроил переполох в редакции, пытаясь узнать фамилию этой новопреставленнойубиенной, поскольку в статье она была безымянной: так, некая прихожанка.Ворвался даже к главному редактору. Тот вызвал сотрудников. Наконец, нехотя онисказали: «Кажется, ее фамилия была вроде как Кошкина». Филипп помчался вмилицию, но там ему отказались давать какие-либо сведения. Он переполошилотчима. В конце концов, выяснилось, что эту несчастную Кошкину действительноубили и действительно в подъезде, однако это произошло не в рождественскуюночь, а шестью неделями раньше, когда Филипп еще прощался со Свято-Троицкиммонастырем. Причем убийцу ее сразу и нашли по горячим следам. Им оказалсякакой-то серийный маньяк. Собственно, после ее убийства его сразу и поймали.

Филипп облегченновздохнул, вернулся к главному редактору, положил перед ним милицейскоесвидетельство, потребовал, чтобы дали опровержение. Тот махнул рукой: да может,в этой статье речь шла не о Кошкиной, а о другой... Впрочем, если угодно,Филипп может подать на газету в суд.

Меж тем все же дело смонастырем хоть как-то сдвинулось: все-таки Филипп получил возможность служитьлитургию, исповедовать, собирать вокруг себя паству. Да и отец благочинныйнаконец добился, чтобы лаврищевцы отдали подворью хотя бы малую частьдвухэтажного церковного домика. Они и отдали половину второго этажа: три небольшиекомнатки. И отец Филипп перебрался туда со своими монахами. В одной поселилмонахов, в другой сделал кухню, а третью предназначил для служащего священника,каковым мог быть или он сам или какой-нибудь иеромонах, приехавший в Москву изСвято-Троицкого монастыря. Худо-бедно, но жизнь стала налаживаться. Однако этобыло чревато новыми испытаниями.

Во-первых, как только онвыходил из своих подворских апартаментов, он тут же попадал в поле действиякинокамеры, и каждый его шаг фиксировался лаврищевцами на кинопленку.Во-вторых, только он раскрывал рот, чтобы сказать что-нибудь своим соседям поподворью, как они тут же включали магнитофон и говорили: «Так-так, все будетзапротоколировано». В-третьих, к нему в церковном дворе постоянно подходиликакие-то лаврищевки, которые то гневно, то с мольбой восклицали: