С чистой совестью я и уехалак отцу Ерму. Но оказалось, что московские события были ему уже абсолютнонеинтересны — у него клубились свои облака, погромыхивали свои бури. И про отцаФилиппа он и не вспоминал. Честно говоря, и я в Преображенском скиту совсемпозабыла про моего друга.

А вернулась домой —только вышла на улицу, монастырь под боком, — сразу встретила Векселева, этогоУрфина Джюса, и журналистов, мужа и жену Сундуковых, — моих знакомцев по агапе.Они шли, как заговорщики, целеустремленно и сосредоточенно, занимая всю узкуюулицу, и чувствовалось, что нельзя проскочить между ними, настолько зримо онибыли объединены общим пафосом, неразрывной энергией бесповоротной решимости.Еще через пару дней невдалеке показался Грушин с деловым «дипломатом». А ещечерез день меня окликнула Зоя Олеговна:

— Ну что, все выбираем?Все не можем решиться? Все духу нет? А наверное, хочется ведь опять на агапу?Там — харизма, там — благодать! А сознательности у нас еще нет, еще духовнаяленца, сомнения черви, такое раздвоение: одна наша половинка хочет приобщиться,а другая сопротивляется. И у приятельницы вашей, я заметила, ярко выраженный синдром.Неврастения. И гордынька, гордынька! Глаз-то у меня наметан.

Раздала диагнозы и пошлабыло дальше. Потом вдруг резко остановилась, повернулась на каблуках, порыласьв сумке, протянула мне газету:

— Вы ведь, кажется, ототца Ерма к нам тогда попали? Отец Петр что-то об этом говорил. Так вот, отецЕрм — за нас. Гриша к нему ездил, он все подписал... И еще просил нашего Гришувам передать, чтобы вы не якшались с отцом Филиппом. Сказал, такие, как он, иубили отца Александра Меня.

И сунула мне под носколлективное письмо в защиту отца Петра и против реакционных сил подпредводительством красно-коричневого иеромонаха. Там стояли подписи артистаБыкова, артиста Никулина, главного редактора Грушина, академика Рачковского иигумена Ерма!

Начертание этого имениударило в меня, как молния, сотрясло, искры посыпались из глаз. Я даже забыла,куда направлялась, и вернулась домой. Больная, рухнула на кровать, собралась вкомок, натянула на голову плед. Гриша, Гриша, профессиональный лаврищевец, —когда только он успел? И потом — я-то зачем ему понадобилась, чтобы на меня тамнастучать?

Забежал отец Филипп споследними новостями. Оказывается, он уже знал про письмо, видел подписьигумена. Почему-то я испугалась, как бы он не подумал, что именно я и возилаего подписывать, участница генеральной агапы. Даже чувство вины у меняпоявилось. А чем искупить? Повышенным вниманием, сочувствием, соучастием. Я ибрякнула:

— Отец Филипп, можешьсмело рассчитывать на меня!

И прикусила язык.Поняла: коготок попал — птичка пропала. А у меня и там коготок, и тут. Такойвихрь во мне поднялся, такой ураган. Песчаная буря: режущий мелкий летящийпесок. Я уже в нем по колено, уже по грудь. Смущение на меня нашло. Воистину«покры мя тьма».

Нет, ну правда — что этотакое: отдать один и тот же храм и монастырю, и приходу — пусть делят!Естественно, у них между собой конфликт! Тоже мне — выход из положения: служитьвместе... Но и служить до поры по очереди — не лучше, Да и как — по очереди? Ты— служи на Иоанна Златоуста, а ты — на Игнатия Богоносца, ты — на ФеодосияЧерниговского, а ты — на Иннокентия Иркутского, ты — на Иверскую, а ты — наФедоровскую, а как же быть в большие церковные праздники — Сретение, Великийпост уже на носу, да и вообще — каждое воскресенье? Все равно ведь приходитсявместе, в одном алтаре: один возглавляет, другой помогает. Целование ведьприходится друг другу давать — и после «Верую», и перед тем, как причаститься ХристовымТелом... А когда по очереди служат, происходит путаница: малое стадо, котороеосталось у отца Филиппа после того, как он разогнал казачков, не понимает этойочередности, приходит «не в свой день», лаврищевцы его разгоняют: «Зачем вы кнам пришли? Сегодня не ваш день! Вы без очереди! И вообще это наш храм!» Самиже лаврищевцы — дисциплинированные, организованные — созвали «своих», теперьходят на службы отца Петра, как на демонстрацию, — абсолютно все, полный храм,битком набит. До этих событий все больше лекции их привлекали, собрания,агапы... А теперь — валом повалили в храм. А к отцу Филиппу, врагу своему, они— ни ногой, только те из них приходят, кого специально послали, — следить,слушать, записывать на магнитофон, снимать на камеру. Какое смущение для всех!

Вот и я попала меж двухогней — влетит мне от отца Ерма за пособничество его противнику. Да нет, ах, нето слово — влетит, это бы еще хорошо, но наоборот — сделает он вид, словноничего такого и не произошло, а сам мне — бойкот, холод, не узнающие меня,смотрящие как бы мимо глаза, из всех слов только «да-да» или «нет-нет».Обидится на меня отец Филипп, если я теперь от него отвернусь. Да и как это —отвернусь: скованы мы уже с ним этими наручниками, а ключ все проворачивается взамке. Так что попробуй отойти — всю руку вывернешь...

Лучше мне вообщекуда-нибудь спрятаться, закатиться монеткою за диван, чтобы не растратили,орешком — за книжные полки, чтобы — не сгрызли... Лучше, чтобы песок менязавалил... Переждать, пережить зиму, весну, проспать с пледом на голове. Или —расследовать, наконец, убийство отца Александра Меня, найти убийц. Или уехать вМедон, погрузиться в католические науки, выучить всех пап и анти-пап. Дажекакая дрянь ко мне привязалась: «И отвечает сурок: Ваше Величество, всекатоличество выучил я назубок».

А вернуться, когда всеуже успокоится, лаврищевцы целиком и окончательно переберутся из монастыря вВведенский храм, Филипп обнесет свою обитель высокой белой стеной, за которойбудет подвизаться крепкая молодая братия, а игумен Ерм уже позабудет, из-зачего там был этот сыр-бор, какое-такое письмо привозили ему подписывать, незнает он никакого Гриши с его заиканием, о Лаврищеве только слышал что-то неочень лестное, но вот что именно — теперь не вспомнить никак...

И еще отец Ерм скажетстрого: «Ну и куда же вы пропали? Ни слуху от вас ни духу. Переписка мояостановилась: письма мне тут поприходили из заграницы — некому было ихперевести, так и лежат. Я думал — вы больны, а вы уехали, ничего не сказав.Разве можно так поступать?»

...Я начала срасследования убийства. Встретилась с одной духовной дочерью отца Александра,поэтессой. Она сказала:

— Когда его убили, мыбыли все в таком ужасе, что вот-вот и нас придут убивать топором. Сидели посвоим углам, даже двери никому не отпирали.

Я спросила ее:

— А как вы думаете, ктоже все-таки мог его убить?

Ну мало ли что, она ведьмогла знать какие-то подробности его жизни, хотя бы кто к нему ходил — может,духовидец какой, который слышал голоса, и они ему возвестили об отце Александречто-то вроде «бруэ, бруэ», может, безумка-поклонница. А может, у той былревнивый и грозный муж, мало ли что. Говорят, отец Александр перед смертьюполучал анонимные письма, звонки с угрозами. Я не знаю, разве из КГБ звонили,когда они хотели кого-то убить? И убивал явно не профессионал — вон отецАлександр после его удара встал и пошел на станцию — искать портфель, и всего,получается, ходил он не менее получаса. Там — полно народа на платформе,милиция — тоже, говорят, какую-то сумку искала — девушки-самоубийцы. ОтецАлександр мог им тут же и раскрыть своего палача, а он почему-то не захотел...Очевидно, он его знал, очевидно, даже остановился с ним поговорить или прочитатьнечто, протянутое ему — иначе зачем бы он надевал очки, они были забрызганыкровью... А может, здесь, у платформы, он сам еще не понял, что его не простоударили, а уже УБИЛИ. Женщины какие-то благочестивые, ехавшие в Загорск,спросили его: