— Так это он и убил! —выдвинул обвинение Гриша.

Это прибавило общеговозбуждения. Слышно было даже, как спорят за кадром: Филипп это убил иливсе-таки не он. Вроде даже кто-то сомневался в нем, ставил ему это своесомнение в минус: «Да у него кишка тонка!»

Наконец Филипп оборвалпрения:

— Так когда выосвободите монастырь? Все сроки уже истекли. Даю вам месяц. Через месяц мыогородим обитель высокой стеной, вынесем ваши вещи и запрем ворота.

Раздвинул их рукой ивышел.

— Беснование! — кинулаему вслед Зоя Олеговна. На этом кончился фильм.

Конечно, мне было жальотца Филиппа. Но я была так рада, что сама ускользнула от камеры. И хотя мнебыло стыдно, что я не пошла с Филиппом на эти переговоры, теперь я соблегчением думала, что избежала этих сетей. При этом я тяжело вздыхала, что,возможно, еще больше запуталась в них, хотя тут я абсолютно ни при чем. Носамое главное — я чувствовала себя виноватой. Мне хотелось тут же поехатьобъясниться с отцом Ермом. Может быть, даже припереть в скит телевизор свидиком и показать ему эту кассету. И все же я думала с отвращением, что мнепридется что-то еще объяснять, оправдываться... Я решила побежать к отцуФилиппу и принести ему какое-то утешение — фрукты, бутылку вина. И тут же сужасом представила себе, как буду входить в Рождественский церковный дом, рискуявстретить там лаврищевцев. Зоя Олеговна, врач-психиатр и эксперт высшейкатегории, была права, когда твердила мне о раздвоении. Наверное, это произошлотогда, когда я хотела скрыться с глаз долой и остаться сама по себе, но темсамым лишила себя выбора: в этом случае все было решено за меня, и мне былаотведена определенная роль.

— Вы уже доставили нашувидеокассету игумену Ерму? — спросил автоответчик голосом Урфина Джюса.

— Что с тобой? Куда тыделась? Хоть объявись, что ты жива, — на этот раз произнес он с интонациямиотца Филиппа. — Мне позарез нужна твоя помощь. Тут один француз...

— Ну что ты скрываешься!— возмутился мой муж. — Как будто это может тебя от чего-то оградить. Пойдиобъяснись с Филиппом — или, в самом деле, помоги, или скажи честно — нет, я небуду ни в чем участвовать. Сколько же можно сидеть на осадном положении! Мнедозвониться никто не может, люди не любят разговаривать с автоответчиком,кладут трубку — и все.

— Господи, — возопила я.— Ну почему мне не позвонит какой-нибудь аноним и не оставит сообщение, что-товроде: «А не хотите ли смотаться на три дня в командировку в Питер? На недельку— в деловую поездку в Париж? Или ладно уж — в Париж — на десять дней — в Саратов,в глушь, можно даже в Иркутск, в Красноярск. Только срочно! Выезжаем завтра же!Нет, сегодня же, прямо сейчас!»

Но никакой аноним так ине звонил. Зато пришло приглашение на литературный вечер. Безопасное занятие.Безопасное место. Только вошла в ЦДЛ, мне навстречу — можно сказать, главныйлаврищевец, академик Рачковский.

Подошел, взглянулзаговорщицки:

— Ну как там нашаобщина? А то я только что из Бостона. Мне удалось заручиться поддержкой оченьвлиятельных и надежных людей.

Я напряглась, собираявсе свои познания в латыни, и глубокомысленно напомнила ему о страшныхданайцах, приносящих дары:

— Timeodanaos et dona ferentes!

На следующий день с утрапораньше пришел Филипп с каким-то смуглым монахом. Отвел меня в комнату:

— Ну ладно, напереговоры со мной не пошла, твое дело, так хоть приюти у себя этого рабаБожьего. Он — француз, греко-католик, священник, приехал по приглашению отцаПетра Лаврищева. Хочет принять здесь Православие и остаться в России. Но такиедела решает сам Патриарх. Он его прекрасно у себя принял, решил присоединить кПравославию сразу после Пасхи и собирается приписать его к Рождественскомумонастырю. Так что это будет мой насельник. А пока Святейший поручил мнеиспытать его, посмотреть на него в деле. А как я посмотрю? По-русски он — три споловиной слова: так только — «Православие», «атмосфер» и «культур», а япо-французски — ни одного. По-английски кое-как разговариваем. В алтаре: «Гивми кадило, плиз!» Мне поселить его негде. И вообще — не до него сейчас. Крометого — неизвестно, какого он духа. Приехал-то по приглашению Лаврищева.Поначалу он носился с этим французом, а как его мне отдали — шарахнулся всторону. А может — это для маневра, а француз — его шпион? Впрочем, кажется, они вправду почти ничего по-нашему не понимает. Тогда, может, лазутчик.Внедрится, выучит русский... Впрочем, это я так, на всякий случай. Глаза у негохорошие. Пусть приходит ко мне на службы помогать, на кухне что-нибудьприготовить, снег во дворе убрать, а так — сидит у тебя, русским занимается.Зовут его отец Гавриил. Он, между прочим, иеромонах.

Остался у нас этот отецГавриил. Действительно, по-русски почти и не говорил, а если и говорил, то такзабавно у него получалось — во-первых, все у него выходило на мужской лад:существительные, глаголы... «Католики — это другой культур, совсем другойатмосфер». Я даже в шутку заметила ему, что, наверное, ему как монаху вообщесвойственно отметать все женское... А кроме того — при хорошем музыкальномслухе у него был очень сильный французский акцент, и потому его русская речьказалась даже более французской, чем сама французская. Дети мои облепили его —он помогал им делать французские уроки. Они и звали его на французский манер —пер Габриэль. Так это имя к нему и прижилось. Через несколько лет я слышала,как деревенские бабки о нем говорили:

— А отец Габриель-то наш— просто Ангел Небесный! Спаси его Господи!

В юности он ушел вбенедиктинский монастырь, потом, полюбив и прочувствовав православноебогослужение, перешел к греко-католикам, отправился в Иерусалим и тампятнадцать лет подвизался в суровой обители. Очень строгий там был устав.Богослужение длилось по восемь-десять часов. Великим постом расходилась братияпо пустыне и питалась со всякой скудостью чем Бог пошлет.

Встретил он у ГробаГосподня русского православного старца (кажется, архимандрита) с Афона. Тотговорил по-французски, пригласил его в свой монастырь. Поехали они вместе наАфон. Помолились вволю и в Пантелеимоновом монастыре, и в Андреевском скиту.Побывали и у греческих подвижников — слава Богу, были тогда еще живы поистинесвятые мужи, о которых мы сейчас можем только читать с сердечным трепетом, — истарец Паисий, и Иосиф Исихаст, и Арсений Пещерник, и Ефрем Катунакский. ОтецГавриил был потрясен красотой Православия и понял, что наконец нашел то, чтоискал. Он попросил русского архимандрита стать его духовным отцом, выражаяполную готовность быть послушным ему «даже до смерти». Тот благословил егоехать в Россию и, приняв Православие, там и оставаться. Но из-за того, что самбыл приписан к Афонскому монастырю и считался греческим подданным, он не могего официально пригласить. И тогда священник из числа русских паломников наАфоне предложил отцу Гавриилу помощь:

— Я, — сказал, — вполнедаже мог бы вас пригласить. Наша община очень заинтересована в том, чтобы к намприезжали представители других конфессий, потому что мы на все смотрим оченьшироко.