Я кинулась в храм, новсе было забито народом, все толкались, пихались, но это были какие-то местныемелкие стычки, казаков не было, я ввинчивалась между телами и делалаопределенные успехи — до двери оставалось уже несколько шагов, как вдруг толпаухнула, повалилась в одну сторону, и поверх голов я увидела, как несколькоалтарников в церковных облачениях волокут, по-видимому, из боковых дверей,моего друга. Двое держали его под руки, третий толкал в спину. Следом двигалсяУрфин Джюс. Лицо Филиппа было изуродовано кровоподтеком — на скуле багровелаогромная ссадина, волосы едва ли не стояли дыбом. Казалось, именно так человекаведут убивать! Он пробовал сопротивляться, но хватка дюжих лаврищевцев былажелезной. За ними, сохраняя даже некое подобие величественности, шел самЛаврищев, поднимая кверху ладони, видимо, пытаясь успокоить людей. Завершали этоужасное шествие Зоя Олеговна, врач в белом халате и еще двое, кажется,санитары.

Там, где я стояла,началась настоящая куча мала, ибо толпу сдвигали в стороны, открывая проходобреченному узнику, облепленному конвоирами. Я оказалась в ловушке — между мнойи отцом Филиппом образовалась толща людей, через которую было не пробиться, недокричаться. Я видела, как процессия приблизилась к психовозке, обошла ее стыла, и больше мне не было видно ничего. Я решила пойти на хитрость и сделалакрюк, устремляясь не к эпицентру происходящего, а напротив — туда, откудасобытия уже безвозвратно переместились, и это мне куда лучше удалось, — яоказалась у дверей храма, пересекла его наискосок и вышла в те самые боковыедвери, откуда только что вывели пленника. У этих дверей было почти свободно,там довольно вольготно стоял, скрестив на груди руки, Гриша и удовлетворенноследил за исходом. Я хотела ему что-то сказать и тут увидела, как психовозка,не имея возможности развернуться в церковном дворе, дает задний ход, увозя всвоем чреве несчастного наместника Рождественского монастыря. Я было кинуласьза ней, но толпа опять сомкнулась, и психовозка почему-то вдруг остановилась ипринялась неистово гудеть. Мне был виден лишь ее плоский нос. Она врубиласирену, но не сдвинулась с места. Толпа колыхнулась, и мне удалось продвинутьсяна несколько шагов. Добравшись до угла, я увидела, что психовозка стоит, потомучто выезд ей перегородила моя машина. За рулем сидел Габриэль, и даже издалекаможно было видеть его огромные, какие-то треугольные испуганные глаза. К машинеуже стягивалась целая фаланга лаврищевцев во главе с Урфином, мельтешилжурналист Сундуков с видеокамерой. Все они что-то кричали Габриэлю,выразительно стучали себе по головам и подкручивали у виска, жестами показывая,чтобы он отъехал. Потом облепили машину со всех сторон, дружно поднатужились иперенесли ее на руках туда, где я ее и оставила поначалу. Психовозка дернуласьс места и, не выключая сирены, покинула монастырский дворик. Габриэль рванул заней. Моя машина скрылась из глаз вместе с французом.

Пока я провожала ихвзглядом, соображая, что делать дальше, все — и отец Петр, и Урфин Джюс, и дажеГриша — куда-то пропали. Мало того, нигде не было видно и монахов отца Филиппа.В толпе еще бурлили страсти, но, по-видимому, лаврищевцев было в ней кудабольше, чем прихожан отца Филиппа, то и дело слышалось: «Поделом!»,«Бесноватый!», «Так он просто больной человек! Его пожалеть надо! А там егоподлечат, так что пусть спасибо скажет!», «Господи, и это ему хотели отдать нашхрам!». Я пробралась к церковному дому, вошла и позвонила на половину отцаПетра. Мне открыл радостный, возбужденный Гриша.

Видимо, у меня былотакое лицо, что он тут же отступил в сторону, давая мне пройти.

— Отец Петр — где?

— Кушает.

В коридор выходили тридвери. Я распахнула первую, вторую. Он был в третьей. Сидел с Урфином и хлебалсуп. Гриша рванулся за мной, пытаясь удержать, схватил за длинный шарф:

— Так он же больной!Шизофрения. Дебют, — зашелся он в истерике.

Получилось ужаснобестактно то, как я ответила ему. Но я вовсе не хотела уязвить его за словеснуюнемощь, вышла какая-то игра подсознательного:

— Даже и не заикайся обэтом!

— В чем дело? — отецПетр поднялся из-за стола, потирая руки так, словно они озябли. — Понимаю, увас с отцом Филиппом были добрые отношения... Он даже хотел, чтобы выпредставляли его сторону на переговорах с нами. И мы согласились. Но — всебывает! Сочувствуем! Диагноз поставил врач. Григорий его только вам повторил:шизофрения, острый дебют.

— Куда вы положили его?— спросила я. И вспомнив, что почти именно так спрашивала Мария Магдалина двухАнгелов у пустого гроба, почти крикнула: — Куда его увезли?

Отец Петр пожал плечами:

— Бог знает... Я неспециалист. Но вы не волнуйтесь. Его там подержат недельки две, подлечат,потом, если дело пойдет на поправку, выпишут. Ему нужен покой. Его, знаете ли,очень перегрузили этим неподъемным заданием. Мы соболезнуем. Будем молиться занего. Мы уже сегодня молились, когда это случилось с ним в алтаре.

— Отец Петр вышел кприхожанам и попросил их святых молитв за тяжко болящего иеромонаха Филиппа! —подтвердил Урфин.

— Он вообще последнеевремя был очень нервный, мнительный, болезненно мнительный, — сказал отец Петр.— Наша Зоя Олеговна первая заметила неладное — она ведь у нас заслуженныйпсихиатр, эксперт высшей категории. У нее с самого начала были кое-какиепрофессиональные подозрения. И она как врач вела за ним наблюдение. А сегодняслучилось обострение. Может быть, оно было спровоцировано этой тяжелойситуацией — так бы жил он и жил со своей вялотекущей болезнью годы, и никто быни о чем не догадывался. Но — перенапрягся, переусердствовал... Вышел причащатьс Чашей, к нему мои прихожане стали подходить — он им вопросы задает,разговаривает, помилуйте, какие в этот момент могут быть разговоры? Какиевопросы? — и в результате их не причащает... Ну я вышел, отобрал у него Чашу.Есть же какой-то предел!

— Куда вы его запихнули?Где он, в какой больнице? — еще раз спросила я.

— С ним наша ЗояОлеговна и наши алтарники. О нем позаботятся. Сейчас все узнают и нам сообщат.Мы вам позвоним. Ну а как там наш отец Гавриил? Он ведь у вас живет? Слышали отнего о вас только хорошее, — примирительно сказал отец Петр.

— Трудно ему будет, —вздохнул Урфин, — представления его, к сожалению, самые романтические.

— Француз, — как быдавая свое объяснение его романтизму, всплеснул руками отец Петр, — французскоелегкомыслие: приехать в Россию принимать Православие вот так — сбухты-барахты... Я его предупреждал. Такой ортодоксикоз очень опасен. Не хотители с нами супу?

...А отец Гавриил, или,как его все упорно потом называли, Габриэль, гнал в это время за психовозкой.По счастью, было же воскресенье, ни заторов, ни пробок — иначе бы не угнался залюбителем Пресли, включившим сирену... Ехали долго, путано, Габриэль пересталориентироваться — знакомые улицы кончились, все время куда-то сворачивали,переезжали мосты, гнали по одинаковым унылым кварталам, наконец психовозкаостановилась перед воротами больницы, они распахнулись, чтобы закрыться перед Габриэлем.Он попробовал пройти на территорию своим ходом, но его не пустили. Языка он незнает, где именно находится, не понимает, телефона поблизости нет. Филиппа онпотерял. Помочь ему ничем не смог. Что происходит, он не понимает. Увиделтолько из окна машины, когда ждал меня у монастыря, эту буйную толпу, котораявдруг расступилась, и к задним дверцам машины алтарники отца Петра приволоклиотца Филиппа. Заметил, что на нем были еще поручи, которые он не успел снятьпосле того, как отслужил литургию. Поначалу он подумал — наверное, ему плохо,раз его так тащат, может, сердечный приступ, но сразу понял, что тащат его некак больного, а как заключенного, толкают, пинают, запихивают, онсопротивляется, упрямо поднимает голову, они бьют его головой об край машины,заставляя нагнуть шею и влезть в дверь... Один из его монахов прорвался сквозьтолпу, подскочил к психовозке, но — поздно. Двери уже закрылись. Он бухнулся наземлю и лег под колеса, не думая о том, что водитель, подавая задом, мог егодаже и не заметить. Однако, жилистая рука Урфина ухватила его за шиворот,какой-то детина из толпы взял его за ноги. Отволокли в сторону, передали вдругие руки... Путь был открыт...