А отец Ерм не взыскал сменя за дружбу с Филиппом. Так, подулся немного, это выражалось в том, что онменя совсем ни о чем не расспрашивал. А если я начинала что-то рассказывать омосковской жизни, особенно об отце Габриэле, он сразу переводил разговор надругую тему. Впрочем, лишь однажды спросил: «А чего он из католичества перешел?Зачем? Может, он просто не разбирается?» Но лично мне никаких обид он не предъявлял.

Может быть, потому, чтолаврищевцы сразу после отлучения рванули к нему как подписанту. Уже в мае ониразбили возле его обители палатки, рвались на хутор к Николаю Петровичу, да оних к себе не пустил. Спросил их, как водится у него, через порог:

— Отрицаешься ли сатаны,и всех дел его, и всех ангелов его, и всего служения его, и всея гордыни его?

А они, вместо того,чтобы ответить ему в простоте: «Отрицаюся!», начали умничать о фундаментализме,о полных членах... И он захлопнул перед ними дверь.

Они и расположилисьтабором прямо у Преображенского скита, варили на кострах еду в котелках, ходилина службы, стояли там шеренгами, держась за руки и заглушая монашеский хорсвоим пением, а также — увы, жизнь есть жизнь! — пользовались монастырскимтуалетом и умывальником, что для такой маленькой обители было очень и оченьобременительно. Кроме того, они достали из своих баулов пособия по катехизациии принялись катехизировать самого игумена Ерма с братией, доказывая, что те доокончания их курсов могут считаться не более чем оглашенными. И отец Ерм ихпросто всех взял и выгнал. Да, он умел быть несговорчивым и крутым!

Отец же Филиппнаконец-то принялся восстанавливать свой монастырь. Очевидно, проклятиялаврищевцев не достигли Всевышнего, поскольку на монастыре до сих порчувствуется какое-то особое благоволение Божие, какая-то сугубая благодать.Кажется, непрестанно звучит над ним праздничное песнопение «Ты еси Бог, творяйчудеса». Отец Филипп даже завел себе специальную тетрадку, куда и началзаписывал свидетельства великой помощи Божией, даже хотел потом издать этоотдельной книжечкой, которая бы назвалась — ну, скажем, «Чудеса Рождественскогомонастыря», но старец Игнатий сказал, что еще не настал строк.

И все идет своим чередом— монастырская братия совершает свой молитвенный подвиг, множится и принимает ксебе всех приходящих. В том числе и казаков. Правда, отец Филипп строгопредупредил железнозубого атамана-станичника:

— Так ты, конечно, —казак. Но вошел в Церковь — и ты уже ни эллин, ни иудей...

— Не понял, — вяло иподозрительно протянул атаман. — Какой еще иудей?

Филипп замешкался,раздумывая, как бы ему это объяснить получше, и тут ему пришел на выручкуотчим:

— Кончай бузу. Священниктебе сказал, так слушайся. Оставь свое казачество за дверями храма, зачем онотебе там сдалось? А в храме — ты уже просто человек Божий, понял? Там уже —только Бог и душа. И ребятам своим скажи.

Жаль только, чтоРождественский храм маловат — во время воскресной литургии многие прихожане ужетам не помещаются: им приходится молиться у дверей и слушать службу черездинамик. А что же делать? Даже ночные литургии, которые служит в своеммонастыре отец Филипп, не решают проблемы...

А у меня с тех — теперьуже давних — пор лежит любопытная кассета. Нет, не та, где переговоры, другая.Она мне досталась по дружбе от одного телеработника. А ему эту кассету принеславрищевский журналист. Может, Сундуков, может, кто другой. На этой кассете —видеозапись всего, что происходило в тот день на Торжество Православия вРождественском храме.

Вот Филипп выходит сЧашей, вот Лаврищев ее у него отбирает, вот Филипп выгоняет Урфина Джюса, вотна него накидываются алтарники, бьют, пинают, валят на пол. Приезжает врач,щупает ему лоб, дает распоряжения грузить его в психовозку, крупным планом — двасанитара, далее — его тащат по двору алтарники, запихивают в машину, монахкидается под колеса. Габриэль перегораживает путь, дюжие парни поднимают мойавтомобиль и уносят его с дороги.

— Зачем он это снимал?Зачем принес на телевидение? — удивилась я.

Телеработник ответил:

— Так он считал, чтовсе, отснятое здесь, играет им на руку. И просил, чтобы я крутанул в новостнойпрограмме. Ему казалось, что это должно всколыхнуть общественность и обратитьее на сторону Лаврищева. Но я его убедил, что это — настоящее свидетельствообвинения. И втихаря снял для себя копию. Вдруг пригодится...

Честно говоря, этотфильм, кроме самого последнего кадра, я не могу смотреть. Но этот, последний,вновь показывает мне мартовский черный снег, суетящихся странных людей, поднимающихмашину, а в ней — отважного француза в православной монашеской скуфье. Онизумленно смотрит так, словно видит, как на его глазах у нас вырастает третьеухо или третья нога, и земля качается, уплывая прочь.

— Ортодоксикоз, —почему-то вспоминаю я, выключая видик.

НЕ ТЕ КИТАЙЦЫ

Преподобные старцыСвято-Троицкого монастыря предрекали, что в последние времена за кратчайшийсрок в монастыре сменятся три наместника. Первый — приведет монастырь в полныйупадок, но и заложит фундамент его грядущего процветания. И будет он, хоть ивесьма своеобразным, но и вполне благочестивым. Им, по всем признакам,оказывался архимандрит Нафанаил, погоревший за то, что он захоронил в святыхпещерах главу воронежской мафии. При втором — монастырь будет переживатьтяжелую пору духовного обнищания, но это продлится весьма короткое время. Самже он будет лютым, и многие из братии хлебнут при нем вдосталь из чаши скорбей.И это, без сомнения, игумен Платон, веригоносец. Зато третий наместник,предрекали старцы, будет, как Ангел небесный — любящий, милостивый отец всеммонахам. И при нем монастырь поднимется вновь, как кедр Ливанский, как древо,насажденное при «исходищих вод».

И вот действительно —при игумене Платоне в монастыре водворились почти всеобщее уныние и печаль. Квласти пришла мордовская родственность, и монахи, которых Господь не украсилпринадлежностью к оной, стали испытывать на себе гнет этой обширной семьи.Особенным прещениям подвергались те из них, которые пришли в обитель из крупныхгородов, особенно из Москвы и Петербурга. Они были на подозрении, числились уотца Платона в «неблагонадежных», и по отношению к ним почти открытопроводилась политика «выдавливания» их из монастыря на приходы...

А что за жизнь монахагде-нибудь на приходе? Что такое монах без монастыря? На приходе монах чахнет итускнеет, выветривается, превращается в соль, потерявшую свой вкус. Неизбежноначинает жить своевольно. Теряет благодатные плоды послушания. И вместо житияангельского, которого он так желал, он принимается вести наимирскую жизнь. Ведьон оказывается в миру, прямо в гуще его, прямо в самом вихре житейскихпопечений, хозяйственных забот. В самом горниле страстей. То есть именно там,откуда он уходил в монастырь. И мятется, одинокий, как оторванный лист наветру. Ибо — «что добро или что красно? Но еже жити братии вкупе».