— Ты как, не очень долгоблудиль? Долго искаль? А у меня тут большой успех в русский язык, в народнийречь.

Провел меня в избу,поставил на стол миску огурцов, нарезал большими ломтями хлеб, принес граненыестаканчики. Я вспомнила, что когда он жил у меня в Москве, то все недоумевал,почему это у нас чашки подают мокрыми. Теперь, должно быть, он оставил этот свойпредрассудок, этот «цирлих-манирлих».

Я привезла ему от отцаФилиппа бутылку французского вина и изрядный кусок козьего сыра: мол, утешься,друг! Рождественский монастырь ждет тебя не дождется. Мы выпили по стаканчику,и он рассказал мне и про отца Платона, и про французского генерала, и проМымрики, и про Бобыля... Вздохнул, переходя на русский:

— Жизнь здесь оченьсуровий. Я венчаль жених и невеста, и вся Уситва пиль три дня, так что женихвдруг умираль. Я его отпел. И вся Уситва — скорбель. И тогда опять пиль двадня. А сейчас уже третий день. Опять пиль. Суровий жизнь!

И уже по-французскидобавил:

— Проповедь хочусказать. У меня уже все и приготовлено — здесь и здесь. — И он показал на свойлоб и на сердце. — А ты мне помоги все это по-русски сказать. Скумекаль? —вставил он вдруг между французских слов. — А то бабулья не поймет (baboulia necomprendra pas).

Ну хорошо. Взяла я унего с полки словари, разложила, раскрыла тетрадь:

— Давай!

Он улыбнулся, началчто-то говорить, но почти сразу замахал руками: не то.

Тогда поднялся из-за стола,встал передо мной, как на амвоне, как на облаке, как на воздусех, даже крестиерейский надел, вновь улыбнулся, откашлялся, сделался вдруг серьезным и словнообо мне забыл:

— Как же любит человекаБог! А человек все не доверяет Ему, не верит в Его любовь.

Я добросовестно все этозаписала большими русскими буквами.

— Бог с самого началаучил человека любви. Можно сказать, что Он только и учил его — любви. Тольколюбви. Одной любви. И Сам терпеливо ждал ее, ждал, когда человек, наконец,поймет, что это такое, когда он, наконец, полюбит...

— Помедленнее, —попросила я.

— Но на протяжениипервых двадцати двух глав Книги Бытия человек все никак не может еепочувствовать, все никак ее не узнает, все никак не полюбит. Первый, кто доросдо любви, — Авраам. Бог сказал ему: возьми сына твоего, единственного твоего,которого ты любишь, Исаака. Первая человеческая любовь — любовь отеческая ижертвенная, это та же жертвенная Божественная любовь, любовь, какой Богвозлюбил мир, возлюбил каждого, каждого человека.

— Ну куда ты загнул —какой еще Авраам, Исаак, кто это здесь поймет? — Я даже отложила тетрадь иручку.

Но он уже не слушалменя, продолжал, вдохновляясь:

— Ну все равно. Еслислова не поймут, то поймут смысл. Если не поймут смысл, почувствуют энергиюсмысла. Если не поймут головой, поймут душой... Потом Бог раскрывает человекусупружескую, материнскую, братскую любовь. Исаак возлюбил Ревекку, жену свою.Ревекка любила Иакова, своего сына, и Иосиф любил Вениамина, который был егобрат: «Удалился Иосиф, потому что вскипела любовь к брату его, и он готов былзаплакать, и вошел он во внутреннюю комнату, и плакал там».

Но я уже и не пыталасьпереводить — так вдохновенно он говорил, да и текст был сложен, я просто сиделаи слушала.

— И вот, лишь когда людивкушают этой братской любви, Господь начинает им говорить о любви к Богу. Нобратская любовь появляется у человека раньше — любящий Господа прежде возлюбилсвоего брата, и эта — вторая — любовь, любовь к Богу — служит доказательствомпервой. Только тогда и звучит это: «Возлюби Господа Бога Твоего всем сердцемтвоим». И тут же — неразрывно: «Возлюби ближнего своего как самого себя».

Он посмотрел восторженнои отчужденно — словно заглядывал к себе внутрь.

— И далее — заповедьновую даю вам: «Да любите друг друга. Как Я возлюбил вас, так и вы да любитедруг друга».

Вздохнул, переводя дух:

— И вот я хочу сказатьим, именно это переведи, это очень важно: это все одна и та же любовь,заповеданная еще Моисею на горе Синай. Это — АХАВА. Это — любовь к Богу иближним. Да, это одна и та же любовь! И тот, кто любит Бога, тот любит и тебя,моя дорогая маленькая бабулья на кривых ногах.

И тут он взглянул наменя и даже сделал жест в мою сторону, но, видимо, нечто промелькнуло в этотмомент в моих глазах. И он засмеялся:

— Да не ты, не ты! Тоесть и ты, конечно, и ты... Но это одна и та же любовь! Одно и то же! C'est la même chose!

На этом проповедькончилась, и мы выпили еще по стаканчику.

— Но разве это одна и таже любовь? — спросила я. — То — Бог, а то — человек.

Но он замотал головой:

— Это — одна и та желюбовь. Это — не отношение, это совсем другое. Это — иная субстанция, иноеполе, это — новая жизнь. Ведь сказано же: пребывающий в любви пребывает в Боге,и Бог в нем. То есть любящий уже обожен. Он сам становится Богом по благодати.

Я попыталась остановитьего, мол, что значит любящий, в каком это смысле? Может, в мирском: «Make lovenot war» или в католическом — начиталась же я всяких латинских житий, в которыхсвятые испытывают к Богу какое-то почти эротическое чувство. Одна святая Анжелачего стоит! Все время тает в сладкой истоме, не может найти себе места отлюбовного томления, да что там — сам Крест Христов представляется ей брачнымложем. «Я же от сладости Его и от скорби об отшествии Его хотела умереть! Моглая всю себя ввести внутрь Иисуса Христа», — кричит она и при этом в ярости бьетсебя так, что монахиням приходится силой выводить ее из костела...

Я взглянула на Габриэля,но лицо его было столь чисто и целомудренно, что я устыдилась своему уточнению.

— А кстати, почему тыоставил католичество? — вдруг спросила я.

Он поморщился, ответилнехотя, произнес по-русски:

— Ну это совсем другоймистик, другой аскез.

Замолчал, подыскиваяслова, снова перешел на родной язык:

— Все очень по-мирски:небо приспособлено к земле и начинает жить по ее законам. Папа становитсянаместником Христа. Церковь превращается в государство. Дух подменяетсявоображением. Человеческий ум претендует на статус Божественного. Подвижники,думая, что умерщвляют плоть, лишь распаляют в себе чувственность... Ты знаешь,что они потеряли уже Европу?

— Кто потерял? —испугалась я.

— Католики. Европауплыла из-под них, и они остались кучкой стоять на маленьком островке. Европабольше не желает их слушать, не желает их знать. Она говорит: вы — такие же,как я, — так почему я должна слушать вас? Что знаете вы, чего бы не знала я?Что есть такого у вас, чего бы не было с избытком и у меня? И если я сейчасначну вас гнать, кто из вас прольет за Своего Бога кровь? Так где же вашалюбовь? Где же ваша жертва? Кто из вас положит душу свою за ближнего? А какаялюбовь без жертвы? Так говорит Европа.