А католики разводятруками: но мы ведь так хотели понравиться тебе, слиться с тобой, тебе угодить,заслужить твою похвалу... А в Православии все не так.

— А как?

— В Православии землядолжна преобразиться в небо, моя Уситва должна вознестись, как Илья-пророк...Мымрики, посыпав голову пеплом, — просиять, как Небесное Царство. А Троицк —предстать как собрание херувимов.

Он вдруг замолчал,почувствовав, что говорит со страстью. Потом прибавил, уже совсем спокойно,совсем тихо:

— Конечно, и средикатоликов есть прекрасные, самоотверженные люди. Но я говорю о самом принципе,о самом устроении... Поэтому — это я уже продолжаю свою проповедь, предупредилГабриэль, — главный вопрос Бога к человеку: «Любишь ли ты Меня? Любишь ли тыМеня больше, нежели они, другие?» Потому что — если любишь, ты уже со Мною. Уженичто не отлучит тебя от любви Моей: мы с тобой едины и потому ты тоже сталБогом.

Снова замолчал,сдерживая волнение. И снова заговорил:

— Да, ничто не отлучит —ни скорбь, ни теснота, ни комфорт, ни гонение, ни благоденствие, ни голод, нипир, ни нагота, ни убранство. Потому что ты пребываешь во Мне, и Я — в тебе.Это, собственно, и есть жизнь, и нет никакой подлинной жизни, кроме этой, кромелюбви... Все прочее — ад, смерть, тление, позор, вонь, деревенский сортир.

Такой словесный гибрид унего получился — «сортир villageois». К тому же по-французски его мысль звучалаочень легковесно: «Dieu est Amour». Это в сочетании с гранеными стаканами,початой бутылкой, кривой лавкой и ржавым ножом тянуло на обычный русскийзастольный разговор.

— И что, ты здесь, вУситве, — полюбил всех? Они хорошо приняли тебя?

Он махнул рукой:

— Это все равно, как ониприняли, это все не то, не о том... Но я — да, полюбил. Иначе зачем я здесь?Зачем Бог меня сюда посылал? Зачем доверил мне их? Или так — доверил, а я их нелюблю... Он любит, а я говорю — фи, я не люблю. Кто я? Разбойник и вор. Но я —полюбил! Каждую большую и маленькую бабулья, каждый дедок (это звучало совсемпо-французски: dedoc) здесь полюбил, Бобыля, Мымрики, Лев Толстой, всюнародность, которая называет себя mordva. Потому что понял, как всех любит Бог.Как же я могу не любить того, кого любит Он?

Меж тем — там, за окнамиизбы, начинало что-то твориться, происходить, послышался рев безумной машины соторванным глушителем, визг тормозов, мельканье огней, крики людей... Яплеснула нам еще по глоточку, но он сказал:

— А как же проповедь? Тылучше переводи и записывай. Давай сначала. Бог нас любит, как никогда никогоникто. Да, именно так! Потому что именно нам Он благоволил дать Царство,украсить венцом, заколоть тельца упитанного...

Ну это уж было слишком!

— Не замай! —послышалось с улицы.

— Стоп, стоп, стоп, —сказала я, — так не пойдет. Так проповеди не пишут. Во-первых, ни твой дедок,ни твоя бабулья ничего не поймут. А во-вторых, если и поймут, как ты говоришь,душой, то сами испугаются — венец, телец... «Эх, куда загнул!» — подумает бабулья,не поверит. Нет, ты убеди ее чем-нибудь из ее жизни, из ее обихода. Ну вот,например, любит она своего драчливого петуха, гогочущего гуся...

Хотела еще сказать —грязного порося...

Но мне не дали довестидо конца эту наглядную, но сомнительную аналогию, — в избу ворвался низенькийлохматый мужик с небольшим горбом. «Бобыль, хозяин», — шепнул мне Габриэль.

— Наполеон, — закричалтот — посмотри, что там твои христиане творят!

— Что случиль? — вскочилиспуганный Габриэль.

— Да Лexa, сторож твойцерковный, дерябнул самогонки с шофером нашим и давай бузить. Влез в самосвал,завел его и теперь носится, как оглашенный. Никто не может его остановить.Собаку уже какую-то придавил. Глушитель, видать, сорвал: носится и ревет,носится и ревет. Тебя, Гаврила, зовут, чтобы ты их остановил.

Мы выскочили на улицу. Былоуже темно. Габриэль погнался было за самосвалом, помчался в черную даль. Потомпонял, что это бесполезно — гнаться. Лexe же самый интерес был носиться подеревне и потому он, выезжая из нее на шоссе, тут же круто и разворачивался,стремясь обратно. И Габриэль стал ждать. Караулить пришлось недолго: раздалсярев, и самосвал с включенным дальним светом ворвался в село, подпрыгивая наколдобинах. Габриэль встал посреди дороги, поднял руки, требуя остановиться.Ночной пыльный ветер играл его подрясником, на котором серебрился большойиерейский крест. И вот Габриэль осенил себя крестным знамением, взялся одноюрукой за крест, а другую, которой имел он власть благословлять и разрешать отгрехов, выставил перед собой, и его ладонь приказывала: именем Господним говорютебе — стой! Но безумец мчался, не сбавляя скорости, прямо на него.

— Габриэль, назад! —заорала я.

Но ему и самому вдругпоказалось: вот оно, все, конец! Славно попутешествовал ты по святой Руси, ПольДелакруа, пер Габриэль, отец Гавриил, убогий француз, православный иеромонах,раб Господа своего! Славно попировал ты на Божественной Трапезе Господней!Много ты видел святых чудес и всяких земных диковин... Жаль только, не всеуспел сказать здесь о любви... Но всякому странствию на земле положен предел...Ибо сказано: «Кая житейская сладость пребывает печали непричастна; кая ли славастоит на земли непреложна; вся сени немощнейша, вся соний прелестнейша: единыммгновением, и сия вся смерть приемлет...»

Чем-то таким на неговдруг повеяло — из иного мира, жаркой волной...

Но Господь сохранил. Всамый последний момент выхватил его из-под колес, вдохнул силу и легкостьотскочить в сторону, но так, что самосвал задел край развевающегося подрясникаи обдал монаха своими парами, ветрами, гулом, безумием, грязью.

Габриэль, испуганноулыбаясь, вытер со лба испарину: «Слава Тебе, Господи!», сказал:

— Буду опять ждатьздесь. Каждый раз буду так его останавливать, пока не придет в себя.

И он вновьперекрестился.

Действительно, минутчерез пять вновь послышался рев, и скрежет, и визг. И Габриэль вышел на дорогу,преграждая путь. Я кинулась к нему:

— Надо прямо на дорогеразвести костер! Не поедет же он в огонь.

Но было поздно. Грузовикуже шарахнул по нам дальним светом, и Габриэль пихнул меня в сторону, самсделал в канаву сальто, а самосвал как ни в чем ни бывало лихо понесся дальше.

В сторонке сбились вкучу притихшие мужички и с интересом наблюдали картину.

— Обидно, — сплюнул одиниз них, по-видимому, шофер грузовика. — Только что заправил полный бак. Так чтонечего рассчитывать, что бензин скоро кончится. Все три сотни километров можеттак гонять. Истратит весь.

— У тебя что, коровакурит? — спросил у него Бобыль.

— Н-нет, — изумленноответил тот.