Ведь и мордовскую братиюне обидел новый наместник: и эконом был из нее, и келарь. Отца же Платона онпоставил над всем сельским хозяйством монастыря — «поближе к природе, подальшеот надрывающих ум идеологий». Но и архимандрита Нафанаила не забыл игуменИустин. Пришел к нему на курятник и видит — держит бывший наместник, этот «безпяти, нет, без двух минут архиерей» в руках яйцо и смотрит на него с умилением:

— Вот чудо-то Божие, а?

А наместник Иустин емуговорит:

— Хорошо потрудился тыздесь, отец Нафанаил, пора тебе встать над всем монастырским архивом. Будешьзаведовать монастырской библиотекой и все документы хранить. Это все же более подобаетсану архимандрита.

Но отец Нафанаил сказал:

— А нам и здесьподобает, нам и здесь хорошо. Чудо Божие у нас в руках.

Так и остался он накурятнике, потому что, как поясняют монахи, смирился он «до зела».Единственное, на что сподвиг его новый наместник, так это чтобы он повоскресеньям преподавал в монастырской воскресной школе. Как-то раз я встретилаего, когда он шел на занятия. Увидел меня, благословил, потом говорит:

— А мы здесь детей учимЗакону Божиему, учим их, как благочестиво жить, как скромно одеваться...

И окинул меня взором. Ана мне была замшевая курточка, и вообще вид у меня всегда не смиренный.

И вот я в соответствиисо своим видом и спрашиваю у него:

— Ну, наверное, вы учитеих не только скромно одеваться, но и не осуждать тех, кто одевается нескромно?

Он удивился:

— Не поняли...

— Ну как же — скромноодеться ведь не фокус, — пояснила я. — А вот как не осудить того, кто щеголяети борзится?

— Это очень трудно, —согласился он. — Порой невозможно...

И пошел себе на занятия.Аккуратный, подтянутый, скромно одетый. Достойно переносящий свое унижение. Зряя его подколола. Тут же и поплатилась за это: мы разговаривали с ним возленового строящегося братского корпуса, и только-только архимандрит покинул этоместо, так прямо на меня со второго этажа упало ведерко с краской: слава Богу —не зашибло, но всю обрызгало белой густой липкой жижей. Вот как — а нечегоучить духовенство духовности... Хорошая, видно, была краска, крепкая, ничем неоттиралась — строился новый корпус для братии на века.

И вот в этот моментполного монастырского благополучия, мира и всеобщего духовного воодушевленияДионисий вдруг затосковал. А что, так очень даже часто бывает — отходят внешниескорби, и душа расслабляется, раскисает, а тут на нее внутренний набрасываетсявраг. И бывает это второе для человека горше первого, потому как от внешних бедты еще как-то можешь убежать в себя, укрыться на небесах, а куда денешься, еслиу тебя внутри лютует страшнейший зверь о семи головах?

Вот и у Дионисия душастала томиться и унывать. Ничто ей не в радость. Лики на иконах выходятбезжизненные, руки, воздетые в молитве, — мертвые. На устах горечь, на сердцекамень. Затвердела обида, свернулась, застыв, печаль... И все — ранит. СтарецИгнатий болен и никого не принимает, а Дионисию кажется, что это как быспециально направлено против него: Иустин, вхожий к старцу, уехал с владыкойВарнавой по епархии, а келейница у старца вредная, никого к нему не пускает,Дионисия недолюбливает, сама норовит советы монахам давать, старица этакая нашлась:

— Это все, — говоритДионисию, — у тебя от гордыни, вопросы-то твои. А ты смирись, и вопросов небудет. Что старца-то беспокоить! А если уныние у тебя — попробуй лечитьсямочой. Не пробовал? Даже врачи советуют.

Ну мало ли, что она,глупая баба, наболтает, а у Дионисия шип в сердце против самого старца Игнатия.

А то подкараулилаДионисия эта келейница, вломилась к нему в мастерскую:

— Напиши мне, — говорит,— икону старца Григория.

Дионисий поначалу и непонял, что за Григорий такой. Так она пояснила:

— Распутина мне напиши.На золоте. Отец Игнатий благословил.

Не поверил Дионисий, чтоотец Игнатий ее послал. А проверить не может. Набрался духу, отрезал:

— Может, тебе еще иВасилия Ивановича написать?

— Какого еще ВасилияИвановича? Неужто Чапаева? — вскинулась она подозрительно. — Его что, тожеканонизируют?

Оговорился от досады —имел в виду, конечно, Грозного — Ивана Васильевича. Но оговорка показалась емузнаменательной.

Вспомнил он, как отецЕрм пожелал ему когда-то «нахлебаться монастырской дури». И вот из-за этойглупой келейницы началась у него брань на весь монастырь.

К тому же и спонсорыДионисиевы — обещали на Синай послать, иконы древние въяве ему показать, а туту них проблемы какие-то, попримолкли они с Синаем, поскрывались, даже к телефонуне подходят... Хоть бы сказали ему — не можем, денег нет и вообще ты намнадоел. А то — молчат, а он ждет и томится.

И молитва не идет.Встанет Дионисий перед иконами и чувствует — пустота. Черная такая,бездонная... В душе все мрачно, беззвездно. Ничего не шелохнется навстречуГосподу. Сушь. Пустыня.

Решил пройтись помонастырю — вспомнить, с каким чувством он начинал здесь свой путь. Вышел ночью— постоял у монастырской звонницы.

Именно здесь егокогда-то пугали бесы: было у него послушание сторожа, и он должен был ночьюходить по монастырю... Тишина. Братия уже намолилась и крепко спит, а кто-товсе еще подвизается — кое-где в мутных окнах келий мерцает свет, потом —посреди ночи вдруг вспыхивает огонь в окне наместника, погорит, погорит сполчаса и опять погаснет. И вот ходит юный чернец-сторож по ночному монастырютуда-сюда, туда-сюда. И вдруг слышит он оглушительный грохот, словно кто бьетжелезом о железо — крыши дрожат. Заунывный отзвук вдали. Землетрясение. Ужас.Кровь стынет в жилах, волосы становятся дыбом на голове. Хочется кричать отстраха, забиться в закуток, закрыть глаза... Старец Игнатий успокаивал его:

— Это бесы тебя пугают,а ты не бойся. Гонят тебя, а ты стой на месте. Читай «Живый в помощи Вышнего» —и они пропадут.

Пошел Дионисий и на хоздвор:здесь он когда-то нес послушание на курятнике и в коровнике — убирал навоз. Этотак отец Нафанаил его поначалу смирял: ишь, столичная штучка, профессорскийсынок, белые ручки, тонкая кишка... Наведывался к нему:

— Ну как? Не имеешь личего против нас?

А Дионисий ему в ответ:

— Спаси вас Господи,отец наместник! Что же я могу против вас иметь? Здесь благодать, свежий воздух,коровки, целебный навоз!

Отправился Дионисий и наАфонскую горку. Забрался в беседку, сел на перила. Когда-то здесь, возле этойбеседки, он изготавливал угольные таблетки для кадила. Угольная пыль оседала нанем, и он был черен, как мавр. Мать, когда она приехала в монастырь и еепровели к нему, не узнала его: