— Что вы здесь ищете?

Он ответил:

— Портфель.

— Вам помочь?

— Не надо, я сам.

Почему-то они, этиблагочестивые, его, окровавленного, не проводили до дома, не вызвали скорую.

А отец Александр,истекая кровью, с проломанной головой, пришел к дому и рухнул прямо на ворота.Лежал, стонал. Почему-то жена к нему не вышла, хотя слышала его стоны ивсхлипыванья, не узнала, что ли? Думала — пьяный. В семь утра? Скорую вызвалатоже не тотчас. Он успел истечь кровью...

Всех интересовалисчезнувший портфель, прежде всего, он волновал самого отца Александра. Что таммогло быть? Деньги? Есть свидетельства, что накануне вечером у него в портфелебыло много денег — в пачках, и когда он неловко раскрыл портфель в электричке,эти пачки рассыпались по всему полу вагона, в котором он возвращался домой.

А может, и не деньги:деньги он мог вынуть вечером и оставить дома, спрятать. Может, там былакомпрометирующая кого-то исповедь? Чья? Может, тайные письма? Какие письма, откого? Может, документы? Что за документы такие? А может, что-то другое, еще...А может, там не было никаких исповедей, писем, бумаг, документов, денег, и отецАлександр хватился его, потому что там была, скажем, епитрахиль? Его иерейскийкрест с украшением?

Но поэтесса всплеснуларуками:

— Как — кто убил?Неужели вы еще не догадались? Ну они, они, — произнесла она шепотом, закатываяглаза. Я даже испугалась за ее глазные яблоки, так далеко они закатились...

— Поняли? Ну? Ну?

Наверное, у меня былочень глупый вид. Она даже фыркнула, вернув глаза в прежнее положение:

— Да князья же Церкви,вот кто!

— А, — разочарованнозатянула я. — Это я уже слышала. Только непонятно, зачем этим князьям надо былоего убивать, раз они воздавали ему какие только возможно почести и награды...

— Для отвода глаз. Вотименно, чтобы вы не подумали, что это они убили. А мы, меневцы, сразу поняли. Ядаже дверь железную вставила, а туда — три замка. Потому что следующими будеммы.

И она несколько раз соскрежетом повернула свои замки. Я представила себе, как она сидит, запертая,прислушиваясь к звукам лифта, ждет крадущихся по ее душу князей с топором, имне стало не по себе. Я почувствовала — ну как это обычно говорится? — чтоследствие мое зашло в тупик, вот как.

Поэтому на следующийдень я решила кардинально поменять направление деятельности и встретилась сотцом Борисом Башкирцевым — известным латинофилом, преподавателем католичествав Московской Духовной Академии: он был настоятелем московского храма, куда яходила с детьми. Он сказал:

— Хорошо, молодежь, явам все расскажу и про католичество, и про Медон. Но только сделайте одолжение,отвезите меня на дачу к больной жене.

И вот мы приехали, ажена его была блаженная и светлая женщина — все время читала акафисты, заложивуши ватой, чтобы ничто ее не отвлекло. И поэтому она не слышала, когда мы вошли.А отец Борис понес сумки с едой на кухню, и она увидела только меня. И решила,наверное, что я ворвалась сюда, чтобы ограбить дом, а ее убить. Поэтому онаиздала страшный вопль и как была — в халате и шлепанцах — убежала в ночь. И мыс отцом Борисом за ней погнались. Вернее, сначала погнался он, но бежалмедленно, потому что ему мешали одышка и не терпящая никакой спешки и суетывальяжная солидность тела. Он кричал ей: «Люба, Люба, это же я!» Но ее уши всееще были заложены ватой, и она не слышала вообще ничего. И тогда он попросилменя выказать прыть. Но бедная женщина, потеряв шлепанцы и оказавшись на снегув одних носках, оглянулась и, увидев, что я преследую ее по пятам, закричалаеще громче, прибавила шагу и скрылась во тьме.

— Плохо бегаем,молодежь, — сказал он мне, на ходу задыхаясь. — Теперь ее отыщешь разве что смилицией... Но все равно — будем искать! Но скорее всего она забежала к своим.Есть у нее здесь, в поселке, какие-то свои. Сектанты, кажется. Бабки такиесуровые, в платках до бровей. А благословения у меня не берут, наоборот, увидятменя и сразу губы презрительные поджимают. Она иногда и убегает к ним. А они ееотогреют чаем, утешат, оденут и приведут. Вообще, она тихая, кроткая. Но когдау нее обострение, всегда из дома бежит, стоит только входную дверь отпереть. Ивот так — раздетая, босиком. И, что страшно, совсем не чувствует холода, немерзнет.

Мы шли по черномувымершему поселку. Вдалеке шумел лес, направо, за вереницей глухих сараев,открывалось поле.

— А в больницу не хочет,— отец Борис тяжко вздохнул. — «Не пойду, говорит, и все! Мне Матерь Божия невелит». А я без ее согласия теперь уложить ее туда не могу. Потому как если онане социально опасная, ни один врач ее туда не возьмет. Так и мыкаюсь. А выговорите — католичество, Медон, соединение Церквей... Нет, сейчас этоневозможно, и никто к этому не готов. Да и какой смысл? Ну, предположим,соединятся десять энтузиастов, которые здесь, и десять активистов, которые там.Так это вызовет новый раскол... Потому что как-то так получается, что этиактивисты с энтузиастами всеобщего единения больно уж непримиримы к собственнымортодоксам, прямо до ненависти, до открытой войны...

Он остановился и перевелдух.

— Но самое главное,молодежь, запомните, это очень важно, это я вам говорю, а я много чего знаю,Россия всегда была полигоном для столкновения католических и масонских интересов.И масоны побеждали всегда! Почитайте историю — чуть где обосновывались у насбратья-иезуиты, там тут же начинали интриговать масоны, чтобы их изгнать. Ивсегда у них получалось!

Он поднял воротник, и мыповернули к полю.

— Поэтому масоны постаралисьсделать так, чтобы мы видели католичество в их интерпретации. Да, говорясовременным языком, когда-то они вели против иезуитов очень искуснуюинформационную войну. А потом...

И тут мы ее нашли — онастояла, вжавшись в забор, словно надеясь слиться с ним. Отец Борис бросился кней, закричал: «Люба! Люба! Пойдем!» Вдруг что-то понял, вытащил вату из ееушей. Кивнул ей на меня:

— Вот, католичествоминтересуется. Спрашивает, можно ли Церкви соединить.

Она стеснительнозаулыбалась, захихикала, сказала заплетающимся, может быть, от холода, языком:

— Католики там пишутнолики.

Засмеялась и я. Скореевсего, это был подхалимский смех. Я ужасно замерзла. И мне хотелось, чтобы онанаконец вернулась домой.

— А католички поют, какптички, — все так же, вжимаясь в забор, сказала она, явно приободренная моимсмехом.

— Пойдем, Люба, пойдем,— уже с некоторым раздражением сказал отец Борис.

Она закрыла лицо руками,словно стесняясь. Потом отняла от него ладони:

— А можно еще — воруютспички.

— Так ты хозяйка илинет? Видишь, у нас гостья. А ты чем угощать ее собираешься? — пошел он нахитрость.