Ну, может быть, потому,что отец Петр поддерживал некий сугубый дух в свой общине. Все время повторял:

— Наша община —элитарная, интеллектуальная. Самая интеллигентная община в Москве, а значит —во всей России. А церковным большевикам это не нравится.

Под «церковнымибольшевиками», кажется, он подразумевал всех православных, которые непринадлежали к его общине. И так получалось, что он постоянно противопоставлялсебя со своими прихожанами всей Русской Церкви. Ну, она дремучая, красно-коричневая,консервативная, а лаврищевцы — свет миру, соль земли. И его овцы ему верили.Да. Потому что это очень приятно осознавать себя таким «пупом земли». Ну икроме того — он обещал им провести церковные реформы, и потому эти его лаврищевцыощущали себя как бы некими мартинами лютерами, кальвинами и даже цвингли. Такойу них был дух избранничества, мессианства и реформаторского героизма. Такаящекочущая нутро эйфория...

А что? Этот соблазнэлитарности и реформаторства — разве по своей мощи он не может поспорить ссамим Эросом? Разве он сам — не искаженный Эрос?..

Концепция отца Петрабыла такова: историческая Церковь отяжелела от пустых ритуалов и оскверниласьот общения с государством. Ее нужно заменить системой легких и подвижных общин,по типу первохристианских. Каждая такая община, во главе которой стоит епископ,по сути уже есть Поместная церковь и потому имеет в себе всю церковную полноту.И отец Петр устроил у себя именно такую общину, а себя почитал как бы ее тайнымепископом. Какие-то у него ходили общинные — тоже тайные, не известно кемрукоположенные, скорее всего, им же самим, раз уж он возомнил себя архиереем, —доморощенные пресвитеры. Какие-то эмансипированные диаконисы... Но самоеглавное — у него, по примеру первохристианской церкви, устраивались агапы —вечери любви. В принципе, это существовало в древней Церкви, но у Лаврищева этиагапы приобретали качество какого-то нового восьмого таинства, призванноговосполнить Евхаристию.

Для соблюдения церковнойдисциплины вся община отца Петра, значившаяся у него в сугубых списках, быларазбита на «десятки», во главе которых и стояли эти его «пресвитеры». И воткаждая такая «десятка» должна была после воскресной литургии совершить на домуагапу. Поразительно, что я, не будучи никаким членом общины, ухитрилась прямонакануне роковых событий попасть на какую-то самую важную, центральную или дажегенеральную агапу. Поэтому-то я и узнала многие вещи о лаврищевцах из самыхпервых уст.

В общем, естественно,что при такой идейности, организованности, взаимосвязанности ицелеустремленности лаврищевцы ни за что не хотели пускать иеромонаха Филиппа вРождественский монастырь. А что? Они там прочно обосновались — в церквислужили, в церковном домике были у них собрания, а Введенский храм, повторяю,существовал для расширенных заседаний. Ну кому охота тесниться и переселяться?К тому же они воспринимали патриархийные притязания как открытые гонения насебя.

Но тут был еще одинмомент: никакому другому священнику, кроме отца Петра, никогда бы не позволилитак сопротивляться административной власти своего священноначалия: сказали бы«ты — чего?», вкатили бы дисциплинарный выговор и отправили бы за штат дляострастки. А тут чувствовалось, что Патриархия явно пасует перед егообщественными связями... Еще бы — как раз в это время ездил один из московскихвикарных архиереев в Америку, так ему там недвусмысленно сказали, чтоамериканский Сенат очень недоволен Русской Церковью и выражает своюобеспокоенность в связи с ее гонениями на видного миссионера отца ПетраЛаврищева и его общину. Архиерей приехал перепуганный и все повторял Патриарху:

— Не будем дразнитьгусей, Ваше Святейшество! Не будем дразнить гусей!

Итак, отец Филипп прибылна место событий в Москву с двумя симпатичными, но довольно бестолковыми монахами,которых ему пожертвовал наместник Свято-Троицкого монастыря архимандритНафанаил, поскольку хороших, дельных, духовных людей ему было жалко отдавать:«Исполнительные монахи нам и самим нужны!»

Даже поселить этих двухбедолаг было негде: лаврищевцы заперли церковный домик и наотрез отказалисьпустить туда, как они выражались, «красных наймитов», «полицейских псовМосковской Патриархии». И что? Филипп повез их к себе домой, где он когда-тожил с матерью и отчимом.

Мать умерла, а отчимздравствовал. Он был известный сценарист, запойный пьяница и земляк всехкубанских казаков, которые, особенно в последнее время, постоянно втягивали егов свои акции, вытаскивали на свои сходки, а нередко и сами сходились у него «наразговор» и «на ночлег». Филипповых монахов он принял с распростертымиобъятьями, несмотря на то, что у него гостили уже двое «станичников»: румяныйдобрый молодец и железнозубый казачий атаман — оба в казачьей униформе и прихолодном оружии.

Но беда была не в том,что монахи претерпевали какое-то стеснение, живя вместо монастыря на квартире,и не в том, что они не могли найти общий язык с казаками, а в том, что онислишком даже поспешно его отыскали, и пока Филипп мотался по городу — от отцаПетра к епископу, от епископа — к благочинному, в доме лилась горилка, абудущие насельники Рождественского монастыря, все более увлекаясь застольнымблаговествованием среди станичных неофитов и представителя упертой московскойинтеллигенции, каковым являлся Филиппов отчим, как-то почти незаметно приобщилиськ общей трапезе. Напрасно Филипп разводил их по разным комнатам и вкладывал вруки своих монахов Псалтирь, напрасно посылал их молиться по московским храмам,— к вечеру он заставал всю честную компанию за столом, да и еще и ряженой: надобром молодце был подрясник, на одном из монахов — казачий мундир, другойсидел и вовсе с голым торсом, перехваченным крест-накрест монашеским параманом,отчим красовался в бухарском халате и тюбетейке, и только железнозубый атаманпировал в несвежей тельняшке. Привозная горилка у них закончилась, и они пилипростую «Смирновскую» из киоска.

Филипп ужасно страдал.Он чувствовал, что его наместнический авторитет рассыпается в прах: мало того,что он завез монахов к этому безумцу в бухарском халате с его землячками, малотого, что он целую неделю не мог попасть в свой монастырь, его теперь при всех— при казаках и его собственных послушниках — называют «мальцом», «охламоном» и«Федькой»!

— Бывай, малец, —приветствовал его отчим, сгребая в охапку и целуя пьяными родительскими губами.— Ишь, в монахи пошел, охламонище Федька!

— Полно тебе, ВасилийВасильевич, — отстранялся от него Филипп. — Смотри, и сам напился, и казаковсвоих, и монахов напоил! Змей ты искуситель! А сам все о спасении Россиикричишь.

— Врешь, Федька! —кричал на него с пьяным пафосом отчим. — Ты только Россию не трожь, сынок.Думаешь, рясу-то черную на себя надел, от мира отгородился и теперь вроде судиина нас покрикивать право имеешь?

Казаки загалдели.

— От мира отрекся,теперь уж нам не мешай! — гневно зарычал атаман.

— Все спасение России —от казаков, — важно заявил добрый молодец. — Старец один сказал.