В большом волнении явернулась на хутор, а в доме еще пуще воняет. Теперь казалось, что это точноникакой не газ. Тлетворный такой дух, нехороший. Ну, честное слово, будтоПетрович там, за стеной, в комнате, уже совсем того: разложился — Царство емуНебесное!.. А на дворе темно и страшно. И вокруг — ни души. Перекрестилась я,подставила лестницу и заглянула в черное окно. А оно — плотно так занавешено,ничего не видать. Тут ветер налетел, береза заскрипела, ворона каркнула — жуть.

Я не выдержала, побежаланазад, к людям, в монастырь, к игумену.

Он сказал:

— Дело серьезное. Еслизавтра утром Петрович не появится, идите в милицию. Пусть они сами дверь ломаюти ищут его. Мало ли что с ним может быть. В лесу у нас волки водятся, кабаны.Да и сам — болящий. Кто знает, что ему в голову могло взбрести. А между прочим,Флорентийская уния с католиками ведь была подписана восточными иерархами,да-да! И только малодушие константинопольских архиереев, спасовавших передвозмущением городской черни, позволило это все пустить насмарку.

Я вернулась, стараясь нио чем не думать и ничего не бояться. Запах тления заполонил весь дом. Ни есть,ни пить было невозможно. Казалось, даже моя одежда отяжелела от этоготошнотворного духа. Я заперла засов, закрылась в комнате, и тут кто-то сталбешено стучать в дверь. Оказалось, бывший келейник архимандрита Нафанаила.

— Петрович просит завтразабрать его из лазарета. В монастыре он там у нас. А то его аж шатает. Змею,видишь, он нашел. Она замерзшая вся, спящая... Так нет, поднял ее из-подкоряги, растормошил, отогрел, думал — самый умный! — яду добыть: им лечиться-тобольно хорошо, радикулит или еще что.

А она — учудила —цапнула его. Гадюка. Искушение!

Зловещий запах словноулетучился в открытую келейником дверь.

— А наместника нашегоразжаловали. Можно сказать, из генералов — в рядовые. Слышала? Лукавый емуотомстил. Он ведь, наместник-то наш, когда поклончики монахам давал, сам все заних клал, на всякий случай, а то вдруг его епитимья осталась бы иминеисполненной? А это нехорошо. Так вот, он вставал по ночам и — бух! Передиконами. Бух! Бух! За каждого молился. А никто не знал, кроме меня. Вот как.Искушение! Ну, я пойду.

— Куда ж ты пойдешь? —сказала я. — Ведь ночь на дворе, а через лес такой долгий путь!

— Так наместник за менямолится, — ответил келейник. — Для Бога-то он все равно остался вроде какгенералом. А если Господь за нас, то кто против нас?

— Подожди, — попросилая, — вот ты, поди, все про лукавого знаешь. А скажи, если человек находится вискушении, ну, в грехе, пусть даже мысленном, может он из-за этого чуятьповсюду смрад?

— Чего? — удивился он.

— Ну, пахнет лиискушение? — смутилась я.

— Как пить дать, — тутже отрапортовал он, оживившись. — Ты понимаешь, лукавый, он же ведь и нечистый,так? Ну вот он и смердит, так смердит!

И ушел.

Чуть свет я отправиласьк отцу Ерму:

— Нашелся Петрович. Едуза ним в Троицкий лазарет.

— Я же говорил, чтонайдется, — кивнул отец Ерм. И, продолжая вчерашний разговор, спросил: — А что,по-вашему, нужно, чтобы упразднить разделение, чтобы соединить Церкви? Лишьпризнать примат Папы Римского. И все. А что вы возмущаетесь?

Я пожала плечами, потомучто я совсем даже не возмущалась. Я просто ждала, когда ветер переменится иотец Ерм постепенно начнет охладевать к Папе, так же как когда-то он охладел кстарообрядцам и «цивилизованному миру».

— Это же каноническилегитимно, — объяснял он, — ведь Римская Церковь — первая. Потом — Константинопольская,Антиохийская, Александрийская, Иерусалимская, а потом лишь Русская... Историюнадо знать. Что вы заладили — Православие, Православие...

По лесной дороге машиныв это время года уже почти и не ездили. Пришлось идти на шоссе и делать крюк вдвадцать пять километров.

Мужик, который меняподобрал, наверное, решил меня развеселить и задал вопрос:

— Скажите, вы могли быполюбить радикала?

— Что-что? — строгопереспросила я.

— А вот и неправильно, —взорвался он вдруг бешеным хохотом. — Вы должны были спросить: ради чего-чего?Ну что — дошло? Это я вчера по телевизору слышал...

Троицкий монастырь былоне узнать — монахи сновали мимо с каменными озабоченными лицами, а один — такдаже шарахнулся от меня. Лишь Иустин помог найти монастырскую машину дляПетровича.

— Она меня укусила,потому что я сам к ней полез, — объяснял Петрович. — Была уже замерзшая, безобидная,а я ее стал бередить, крутить, дразнить... Вот как. А не трогал бы, был бысейчас целый.

Морщась, он поглаживалперевязанную корявую руку.

Вечером я пришла к отцуЕрму.

— Вы думаете, естьподлинное единство у Поместных Православных Церквей? — спросил он. — Ничуть.Каждая сама по себе. А почему? Потому что нет единого авторитета, каким бы могбыть Папа. Только он может в духе и истине соединить все Христовы Церкви,восстановить должную вертикаль власти, внести непререкаемое единоначалие ипротивостоять напору антицерковных сил. Его вселенскость должна положить пределсекулярному глобализму...

Мы сидели с ним в егомастерской. Вокруг на скамейках, прислонившись к стене, стояли его новые иконы— святые были на них с католическими тонзурами на головах. Но я мысленносказала себе, что они, может, просто пожилые — ну, Николай Угодник, ГригорийБогослов, первомученик Стефан. Вроде как им так и положено, вроде как облысели,что ли.

— Нет, я в католичествопереходить не собираюсь, — продолжал отец Ерм, — этого от меня никто и нехочет, это и не надобно: какие переходы, когда Церковь в мистическом плане —едина? У нас общий Символ веры — ведь они отказались от филиокве, вы знаете? Мыпризнаем их таинства, их священство, как и они признают наши. Так что — какие переходы?Ну что вы смотрите на меня с таким ужасом? Где вы видите измену вере? В чем этоя предаю Церковь? Это все невежество. Бабкины пересуды. Кликушество. Что вы всевремя плачете, как будто у вас кто-то умер?

Ах, я не плакала, хотямне вдруг стало ужасно грустно. Я просто вдруг поняла, что мне здесь совершеннонечего делать. Привезла человека из лазарета, и теперь все! Плачь, пой, гуляй,отдыхай, трудись... Но только — живи своей жизнью. Есть такое качествособственной жизни — «своя», «не своя», «чужая»... Это как в песне про какого-токазака. Вот он стоит, казак молодой, перед дверями, «убивается», а ему выносяткаждый раз из этого дома что-нибудь этакое — то шапку беличью, то шубу соболью,то саблю вострую, а то и «сундуки, полны добра», а он на все это роскошество —«это не мое, это не мое!» То — «это батюшки маво», то — «это зятя моего», а то— «это враженьки маво», ну и так далее. А потом — «вывели ему вороного коня», аон опять — «это не мое, это не мое, это братушки маво». Много чего ему еще ивыносят, и выводят, но все это он не принимает, все это, говорит он, «не мое».А что для него — «мое»: «это вот мое, это вот мое!»? Оказывается, некаяНастасьюшка, — вот это, «Богом суженое, Богом ряженое». Прекрасная такая песня.Ее в свое время — еще на Афонской горке — чудно так певали на два голосаДионисий и сбежавший из монастыря «ради бабы» византийский регент... Вот идопелся.