— Повторяю, я никуда неперехожу, — твердо произнес отец Ерм. — Единственное, что я не могу непризнавать легитимность Первого епископа — Папы. Да, я собираюсь его поминатьна литургии, я уже его поминаю! Вы слышите? И что?

Сделалось невыносимотревожно, душно. Может быть, я все-таки отравилась газом у Петровича, да еще ипочти не спала, вся энергия во мне застопорилась, я сникла.

— Вы бледны, — испугалсявдруг отец Ерм. — Вам что, плохо? Пойдемте на воздух. Хотите, я вас провожу?

Мы вышли в мутнуюфевральскую мглу. Ветер клубил по небу суровые тучи. В лицо хлестала морось.Меня бил озноб.

Отец Ерм сказал, ужеочень мягко, безо всякого напора:

— Повторяю, без Папы мыпропадем! Что, Патриарх наш имеет хоть какой-то авторитет? У нас каждыйсвященник на своем приходе — сам себе и папа, и патриарх, и старец. Что хочет,то и городит. Это же раскольничий потенциал! Успокойтесь. Я начну с малого — уменя будет такой православно-католический монастырь с единой Евхаристией. Изединой чаши и католики будут причащаться, и православные... Это и означаетсоединение Церквей. А о чем вы молитесь за литургией? О соединении святыхБожиих Церквей... Вот они здесь у меня и соединятся. Уже соединяются,соединились! Да успокойтесь же, в самом деле!

Мы шли и шли в ненастнуюночь. Вдали брехали собаки, и луна ощупывала нас ядовитым своим лучом. С небалилась какая-то муть: вода — не вода, снег — не снег.

И вдруг что-то резкопеременилось, понеслись ледяные потоки. Сначала застучал поодаль, потомпосыпался повсюду огромный град. Град величиной с перепелиное яйцо. Он бил наспо головам, по плечам, ударял в ссутулившиеся спины, ледяная градина угодиламне за воротник. Я с брезгливостью достала ее и ахнула: она напоминала большойраскрытый человеческий глаз. Да-да, из нее на меня глядел черный зрачок.

Мы кинулись бежатьназад, в монастырь. Но град не отпускал нас, и все падали, падали, сыпались снеба эти страшные глаза, покрывая стылую стонущую землю. Наконец мы домчалисьдо мастерской. Я прихватила с собой градину, валявшуюся у порога. Мы положилиее на блюдце и долго разглядывали светлую роговицу, кропотливо сработаннуюрадужную оболочку и бездонный зрачок.

— Что это за знамение? —поежилась я. — Древние халдеи так представляли смерть — она сплошь усеянамножеством глаз.

Игумен Ерм поморщился.

— Терпеть не могу такогорода мистики.

Положил глаз себе наладонь и вдруг стал расколупывать его пальцами.

— Может, не надо, —попросила я. — Пусть себе лежит как лежал.

Но он с упорствомпринялся разламывать его, тереть, крошить...

— И все-таки, — сказалон, когда глаз почти растаял в его руках и он кинул его на блюдце, — советуювам пересмотреть свое отношение к Папе. Не ожидал от вас такой косности.Конечно, вам у Петровича неуютно. Я построю вам дом — прямо здесь. Пожалуйста,живите, читайте, пишите.

На меня в упор гляделисвятые с тонзурами на головах.

— Ну и где теперь этот пристальныйглаз? — спросил отец Ерм, кивая на густую жижицу в блюдце с золотым ободком.

Действительно, всерастаяло — и радужка, и зрачок.

— Поздно. Вы устали, —примирительно сказал он. — Завтра.

Град уже кончился, иповалил снег. Я шла, спотыкаясь об эти огромные глаза, посыпавшиеся вдруг снебес. По понятной причине я боялась на них наступить, и потому мне пришлосьсовершать нечто вроде танца: шаг в одну сторону и в другую — два.

Ах, все-таки был жекакой-то символ в том, как они выглядели, в том, как глядели, в том, чтопокрыли землю именно в этот час!

И вдруг, даже и помимоэтих обледенелых глаз, я отчетливо почувствовала, что нас всех ВИДЯТ. Нас видятсо всех сторон. Мы все как на ладони. Словно убрали плотный занавес, и на наснаправлены тысячи, тысячи глаз. Они глядят испытующе. Они просматривают наснасквозь. И значит, даже то, что мы думаем, даже то, что мы говорим, имеетзримый смысл, вплетается в общий сюжет, становится вещным, о которое можнопреткнуться, сломать себе шею, упасть. Внешнее стало уже как внутреннее,внутреннее — как внешнее, и сама душа уже как судьба.

Именно это я и пыталасьтеперь сказать внутреннему своему соблазнителю, внушить «этой лисице Ироду».Нелепо, что я при этом все еще ухитрялась выделывать такие странные пируэты,прыжки. Словно мне надо было смириться так, чтобы и не бояться вовсе в этойпочти трагической ситуации выглядеть перед ним столь юродиво, столь потешно,глупо, смешно.

Льстивый, лукавый, ондействовал исподтишка, подлавливал в минуту немощи, под покровом тьмы, подвывалзаодно с ветром: «Мы теперь сами можем вершить историю! Соединять Церкви! Занами сильный, богатый и щедрый Рим! Какие открываются перспективы! Сияющиевершины!» Я мысленно спросила его: «А как же тогда выкинутые в овраг униатскиеангелы? А как же лисий иезуитский дух?» Мне показалось, он хмыкнул, совсем кактот глумливо посматривавший редактор. Зашелестел, заламывая кусты: «Ну тогдаскажи: все пропало и все погибло... Далее ничего нет!»

Действительно, всетерялось в густом снегу. Таким замерзшим вдруг показалось поле, таким мертвым —лес! Показалось, ничего вовеки не сдвинется с места, не воскреснет, не оживет.Но я сказала, как когда-то учил меня мой духовный отец, наперекор: «Неправда,все есть, есть! Ты всегда хотел, чтобы Его не стало, но Он тебя победит! Его жеЦарствию не будет конца!»

...Дома Петрович уженакрепко закрутил газовый баллон, открыл все форточки и вовсю топил печь. Наней закипал чайник.

— Кто чем искушается,тот от того и уязвляется, — назидательно произнес он, впуская меня. — Знаешь,почему я под корягу-то эту полез, где дремала змея? Потому что я деньги хотелотрыть, там они у меня, под корягой-то... А они — тю-тю! Сопрели в этойжестяной коробке, только несколько бумажек и удалось спасти. Как раз хватит нато, чтобы подлечиться да газовый баллон поменять.

Поставил со стукомэмалированные кружки для чая на стол. Внимательно посмотрел на меня:

— Ты, это, того, короче,больше при мне никого не загадывай...

— ???

— Старец Игнатий сказал,что это... ну, недоброкачественный дух ко мне пристал. Хочет, чтобы я пророкомсебя объявил. Ну, чтобы у меня гордыня и все прочее... Искуситель! Он-то мне инашептал тогда: проверь клад, проверь клад...

К утру ветер утих. Всебыло завалено снегом, сияло солнце, и я, не заходя к отцу Ерму, отправиласьдомой, в Москву.

По вагонам ходили два глухонемых,продавали книжечки — и духовного содержания, и сонники, и гадания, и открытки сартистами и кошечками. Я купила книжечку «про последние времена». Там былонаписано, что святые отцы предупреждали, — монахи последних времен уже не будутжить, как им подобает: прикрывать немощную плоть травой ли, звериной ли шкурой,обитать в пустынях и пропастях земных, питаться акридами и диким медом,кротостью своей приручать львов. Монахи последних времен, оказывается,предупреждали они, будут жить, как подобает мирянам. А миряне будут жить, какбесы. Зато монахи последних времен, было сказано, будут претерпевать такиеискушения, такие скорби, такие шатания в вере, рядом с которыми и спанье наголой земле, и лютая жажда пустыни, и даже многолетнее столпничество сочтутсяза ничто...