Я отложила книжечку,стала думать — почему это так? Отчего такие уж искушения, такие уж скорби?Может, в последние времена какая-то особая будет чувствоваться богооставленность?Ну как у Спасителя в смертный час на Кресте. А может, в этом будет повиннасугубая, уже генетически накопленная разнузданность самодостаточной воли, иподвиг будет состоять уже в том, чтобы собрать ее воедино и отдать Христу?

В одном купе со мной ехалапожилая простая женщина, по-видимому, паломница — она возвращалась изСвято-Троицкого монастыря. Под нос она то и дело мурлыкала какую-то песенку.Прислушавшись, я поняла, что это какой-то акафист: то и дело звучало «радуйся!радуйся!».

— Ну что там, вмонастыре? — спросила я ее: не то чтобы вправду интересуясь, а так, чтоб хотьчто-то сказать.

Она блаженно закрылаглаза и с благоговением приложила натруженную руку к груди:

— Благодать!

ОРТОДОКСИКОЗ

Дело в том, что мойдуховный отец игумен Ерм в свое время запретил мне общаться с иеромонахомФилиппом. То есть прямо, конечно, он не говорил: «Не смейте дружить сФилиппом!» — вовсе нет. Но весьма часто повторял: «Знаете, кого он ко мнепривозил? Чекиста!» И смотрел выразительно. «Впрочем, — добавлял он, — какхотите...» И далее шло: «Я никому ничего не навязываю, никому ничего незапрещаю и никого у себя не держу». Этого было вполне достаточно, чтобы яникогда больше не искала встречи с Филиппом.

А ведь мы были с нимдрузьями еще до его монашества, когда он был не отцом Филиппом, а просто Федей.И вот его назначили наместником нового московского подворья Свято-Троицкогомонастыря. Подворье же располагалось в бывшем Рождественском монастыре,буквально в двух шагах от моего дома. Ну и отец Филипп взял и зашел ко мне —безо всякого даже предупреждения. Потому что у него с этим новым подворьем былиочень большие скорби. А когда скорби, очень нужен дружественный человек...

Старец Игнатий, когдаблагословлял его на это новое служение, говорил:

— Помни наставленияпреподобного Исаака Сирина: пейте поношения как воду жизни. — И еще добавлял: —«Блаженны есте егда поносят вас и прорекут всяк зол глагол на вы лжуще Менеради...»

И Филипп, конечно,насторожился и приготовился к испытаниям, ведь его любимый старец ничего такогоне стал бы говорить понапрасну.

Филипп когда-торассказывал мне поразительную и даже забавную историю, связанную спрозорливостью старца Игнатия. Еще когда он был насельником Свято-Троицкогомонастыря, выпало ему ехать ко Гробу Господню, и пришел он за благословением кстарцу. Тот сказал:

— Ехать-то поезжай, датолько не в Иерусалим, а в Москву, не ко Гробу Господню, а прямехонько вбольницу и попроси их получше тебя обследовать.

Филипп удивился, ибо,несмотря на хрупкость и видимую немощь своей плоти, ощущал в себе богатырскийдух и в больнице ему явно было нечего делать, а ко Гробу Господню очень емухотелось попасть. И решил он так: приеду в Москву, быстренько — «за послушание»— сдам анализы у знакомого врача и улечу в Иерусалим. Однако на ступенькахбольницы его вдруг стал колотить озноб, стало мутить, и когда он вошел вкабинет, врач, глядя на него, произнес:

— Ну все, братец,гепатит!

Так Филипп не попал коГробу Господню, а оказался в карантинном отделении. Там ему как священникувыделили отдельную палату — между прочим, с телефоном, который был спарен сврачебным, и даже с телевизором, к которому он постепенно и пристрастился, находясьв полнейшем затворе, и даже прикипел к какой-то многосерийке. И вдруг как-тораз около полуночи ему раздается междугородний звонок. Он взял трубку иуслышал:

— Ну что, думал, сдаманализы, сбегу в Иерусалим...

— Отец Игнатий! — толькои воскликнул Филипп.

А тот продолжал:

— Пост в самом разгаре,а он знай себе телевизор смотрит — все подряд — и сериалы, и про любовь, и прочекистов.

— И про Ленина, отецИгнатий! — в покаянии возопил Филипп. — Простите, больше не буду.

— Вот и правильно, —отозвался отец Игнатий.

Филипп провел всю ночь вмистическом трепете и восторге — откуда он узнал? Ну хорошо — этот знакомый врач,устроивший его сюда, — частый паломник Свято-Троицкого монастыря. Старец могзнать его телефон. Мог ему позвонить, а тот ему и настучал: «Лежит ваш монах,ничего не делает, целыми днями сериалы смотрит». Однако наутро врач наотрезотказался от предположения, будто бы он каким бы то ни было образоминформировал старца.

— Да и зачем мне этонужно? — возмущался он. — Да я и не знал, что вам нельзя смотреть телевизор!

И Филипп успокоился. Нопоразительно, что в этот самый день должны были показывать последнюю сериюзлополучного фильма, где должны были быть расставлены все точки над «i», и вотФилиппа одолел страшный соблазн все-таки узнать, чем там все кончится, ктоубийца, в конце концов... Он изнывал от любопытства и томления. Наконец онрешил, что ведь обещал-то он старцу больше не смотреть телевизор, новедь он же не обещал этот телевизор не слушать. К тому же, если бы онего сейчас включил и убрал бы изображение, это получился бы уже не вполнетелевизор, а радио. А насчет радио у них с отцом Игнатием уговору не было.Поэтому он с замиранием сердца и врубил звук. Даже отвернулся для верности.Первые же и единственные слова, которые грянули ему в уши из запретного ящика,были: «...этого же нельзя слушать». Выхваченные из какой-то фразы, онигромыхнули для Филиппа грозным предупреждением его всевидящего старца, которомуон по свободной воле поручил свою послушную душу.

И вот теперь испытания,о которых предупреждал его старец, навалились на него со всех сторон. Преждевсего, выяснилось, что Рождественский монастырь уже был занят общиной некоегосвященника Петра Лаврищева. В перестройку, когда для того, чтобы открыть храм,требовалось всего-навсего двадцать подписей потенциальных прихожан, этот отецПетр открыл две прекрасные церкви — одну в Рождественском монастыре, другую —Введенскую — на соседней улице. В одной он служил, а в другой устроил нечтовроде лектория — катехизаторские курсы.

Но времена поменялись, иПатриарх решил, что в бывших монастырях все же должны возрождаться монастыри, ав приходских храмах — церковная приходская жизнь. Поэтому-то он и издал указ, вкотором отцу Петру Лаврищеву с его общиной отходила Введенская церковь, аРождественский монастырь объявлялся подворьем Свято-Троицкого монастыря снаместником иеромонахом Филиппом во главе.

Но отец Петр Лаврищевбыл особый священник, особый человек. И он как-то так настроил свою общину,словно Патриархия их вовсе выгоняет на улицу, и не просто так, а из-за тогоякобы, что они очень уж прогрессивные, и потому активное сопротивлениеиеромонаху Филиппу, который все время потрясал указом Патриарха, воспринималосьлаврищевцами как религиозный долг, исповедничество и страстотерпчество. Филиппто и дело слышал от них, что он «большевистская сволочь», «апологет красноготеррора», а кроме того — «Каин» и «Иуда». Как так могло получиться?