А игумен Ерм,получив полную самостоятельность и абсолютную свободу, первым делом крепкозапер монастырские ворота и открывал их только для своих проверенных людей.Больше его не интересовали Свято-Троицкие события, и он демонстративнопозевывал или переводил разговор на другую тему, как только речь заходила обэтом монастырском соседе. А то и просто вставал и уходил. Не интересовали его ибурные московские церковные события. Он ревностно обустраивал собственнуюобитель, призванную стать образцовой. Его волновала идея соединения Церквей.Именно здесь, в его — Преображенском — монастыре, они и должны былисоединиться, преображая весь мир.

К нему ездилисерьезные люди, с которыми они обсуждали эти вселенские проблемы. Были какие-токатолические миссионеры, даже кардиналы. Какие-то православные заштатныесвященники-латинофилы, честно говоря, несмотря на некоторый внешний лоск, всеже какого-то траченного вида. Особенно насторожило меня появление там одногоигумена, тоже теперь заштатного и тоже, оказывается, латинофила. Я знала, чтоон сделал свою карьеру, работая в советские времена в иностранном отделеПатриархии, называвшемся в ту пору не вполне благозвучно — «Отделом внешнихсношений», и вспомнила, как отец Ерм некогда шуганул старого чекиста,жаждавшего покаяния, заодно отлучив от себя иеромонаха Филиппа, который егопривез.

Приезжали и просто паломники, лишенныекаких-либо католических интересов, — и мирские, и монашествующие, и иереиБожии: ехали к нему как к человеку высокой духовной жизни, подвижнику,иконописцу.

Таким он сходу принимался читать страницы из Фомы Кемпийского и спрашивал:

— Ну, кто этонаписал, узнаете?

Ему говорили:

— Похоже насвятителя Феофана Затворника.

Или:

— Кажется,это Димитрий Ростовский.

Или даже:

— Да это жесам святитель Иоанн Златоуст.

Игуменухмылялся, а потом вдруг ошарашивал:

— Нет, этоникакой не Феофан Затворник, не Димитрий Ростовский и тем более — не ИоаннЗлатоуст. Это католический святой Фома. И о чем это, по-вашему, можетсвидетельствовать? О том, что дух — един.

А то — онпоказывал гостям только что написанную икону «Прибавление ума»:

— Видали вправославных храмах такую?

Ему отвечали:

— Конечно,известное дело, лаврские академисты и семинаристы перед экзаменами к нейусердно прикладываются…

— А знаете,что это католическая икона? — спрашивал отец Ерм. — Да-да. Называется она«Лоретская»…

Ну и многобыло у него таких загадочных зачинов…

— Ктоправославную «Невидимую брань» написал?

— Как кто? —отвечали ему. — Никодим Святогорец.

— А вот инет, — радовался он, как ребенок. — Никодим ее только перевел. С латинского. Анаписал ее католический монах Скуполи. А наша великопостная служба «пассия» —откуда пришла? Не знаете? Из католической церкви. А разрешительная формула в православномчине исповеди — от кого? От католиков.

Многие изприезжавших к нему и недоумевали, и соблазнялись. Таких он называл «кликушами»и «старыми бабками». Но в основном вокруг него царила атмосфера восторга ипреклонения. О нем говорили, что он — «великий православный иконописец»,«человек с безупречной репутацией», «идеальный монах» и даже «высочайшийдуховный ум». Поражались тому, что он знал наизусть Евангелие, Псалтирь ицелыми страницами мог цитировать по памяти Святых Отцов. Постоянно слышалось:«Вас здесь некому оценить», «До вас надо еще духовно расти и расти», «Вы пишетекуда глубже знаменитого архимандрита Зинона из Даниловского монастыря…».

Отец Ермтолько улыбался и опускал голову. В эту пору он был особенно щедр — раздаривалнаправо-налево свои драгоценные иконы, веря в то, что они и в заморских краяхбудут выполнять некое миссионерское служение.

Мне он с самого начала своей скитскойжизни отвел место возле себя — на маленьком хуторе, где жил тот самый бывшийначальник волжского пароходства, который когда-то помогал ему с первымискитскими постройками. Это был видный и крепкий старик, похожий на самогоНиколая Угодника, с круглыми светлыми глазами и волнистой густой седойшевелюрой до самых плеч. Да и звали его Николай. Николай Петрович.

В те временая приезжала к игумену Ерму часто — иногда дня на два, иногда — на неделю, анесколько раз в году жила у Николая Петровича и по целому месяцу. По вечерам онрассказывал мне «всю свою жизнь»: каким великим грешником был он до этой мирнойскитско-монастырской жизни. Как пьянствовал по всей Волге, заводил в прибрежныхгородах жен, одаряя их детьми. Как за каждую проходящую через шлюзы баржу бралмзду. Как гулял по Волге-матушке с самим писателем Шолоховым в окружениивакханок. Как торговал алмазами и зарывал клады. И как потом заболел. Головазадергалась-затряслась, голос хриплый стал самовластно выкрикивать всякуюпохабщину из самых нутряных недр, пена шла изо рта. Наконец он увидел сон:тонет он в мутной воде, захлебывается, а мимо проплывает прекрасный корабль,освященный солнцем. А на корабле — монахи. «Спасите!» — кричит НиколайПетрович. А монахи с корабля ему отвечают: «Плыви с нами и спасешься».

На следующийдень прямо поутру взял он котомку и приехал в Троицкий монастырь, где старецИгнатий вычитывал бесноватых. Целых три года молился о нем этот чудный старец,пока наконец не освободил старика от мучавшего его беса. Тогда Петрович купилэтот хутор, завел хозяйство, собирал на зиму ягоды и грибы, подрабатывал певчимв одном из Троицких храмов и помогал отцу Ерму восстанавливать Преображенскиймонастырь.

Жил он полным анахоретом и никого ксебе не пускал. А если кто-то, бывало, и заходил к нему за какой-тонадобностью, Петрович грозно спрашивал его на самом пороге:

— Отрицаешься ли сатаны,и всех дел его, и всех ангелов его, и всего служения его, и всея гордыни его?

И пришедший должен былотвечать, как положено:

— Отрицаюся!

Иначе перед ним бынемедленно захлопнулась дверь.

Но за меня просил самотец Ерм, и мы с ним, как положено, отреклись от сатаны, прежде чем войти кПетровичу, и тот проникся ко мне доверием, так что всякий раз, встречая меня,лез в подвал и доставал оттуда трехлитровые банки с заготовками «на случайвойны» — там были какие-то уже покрывшиеся плесенью соленые огурцы, грибы,помидоры, тушеные куры и даже кролики. Но с особенной гордостью он выставлял настол свои немыслимые и ужасные самогонные настойки, в которые он добавлял торастворимый кофе с корицей, то гвоздику с луком и чесноком, то корни лопуха, нуразве что не толченых тараканов и пауков. Плоды его фантазий действовали наорганизм столь болезненно и зловеще, что я даже порой думала, а не хочет ли онменя попросту отравить? Но нет! Там, где я делала крошечный брезгливыйглоточек, он, морщась, выпивал полстакана и тут же плескал себе еще.